При загадочных обстоятельствах - Черненок Михаил Яковлевич. Страница 15

Лимакин сложил блокнот:

— Кури, Боря, на здоровье, что дают.

Осмотр березняка начали от реки. Шли цепью — метрах в шести друг от друга: Слава Голубев — у придорожного кювета, правее него — Медников, дальше — криминалист, следователь, а в самой глубине леса — Онищенко с Барсом. По шоссе медленно двигался милицейский «газик», мимо которого то и дело проносились машины.

Освещенные сентябрьским солнцем березки, роняя желтые листья, тревожно лопотали на ветру. В глубине колков было сумрачно и тихо. Густую траву покрывали матовые пятна утренней росы. От земли тянуло сырой свежестью. Впереди, будто накликая беду, надсадно каркала ворона.

— Вот это фрукт! — внезапно воскликнул Борис Медников и показал Славе Голубеву ядреный, чуть не с фуражку, груздь. — Надо было корзинки взять, на всю бригаду запаслись бы грибами!

Опять пошли молча. Грузди попадались на каждом шагу. Целыми семействами они нахально выпирали из травы, хотя, судя по обрезкам грибов, здесь уже прошел не один отряд грибников. Видно, удачливый год выпал. Или место оказалось такое.

Выйдя с опушки очередного колка к шоссе, Голубев огляделся. От Крутихи было пройдено уже больше километра. Столько же оставалось и до серебровской пасеки. Вдали, параллельно шоссе, зеленый электровоз шустро тянул по высокой насыпи длинный хвост грузового состава. В той же стороне среди тополей виднелись покрытые красной черепицей крыши пристанционных домиков разъезда Таежный. Через жнивье к разъезду черной полосой пролегала накатанная проселочная дорога.

Из колка вышел Борис Медников, подошел к Голубеву и показал на ладони старую обгоревшую спичку:

— Вот нашел. Посмотри, по-моему, шведская…

Голубев шутку не принял:

— Знаешь, Боря, о чем сейчас думаю?

— О чем, Сократ?

— Вот с этого места убийца Репьева мог направить лошадь с порожней телегой к разъезду Таежный, а сам — на попутную машину и — в райцентр… Возможен и другой вариант. Сначала он направился на лошади до райцентра, а когда утопил в Крутихе обрез, сообразил, что до Таежного ближе, и подкатил на лошади прямо к электричке…

Медников прищурился:

— А если на попутную машину, но — в другую сторону?

— Там сплошь деревни, нового человека сразу заметно.

— Зато милиционеров нет, а в райцентре на вашего брата запросто нарвешься. Что лучше?.. Кстати, тебя не заинтересовал серебровский шофер? Мне, например, показалось, что обнаружить в камышах обрез можно только при очень пристальном внимании.

Оба задумались. Надсадно каркавшая ворона, ненадолго умолкнув, раскаркалась снова. Близко, за колком. Там же длинными очередями застрекотала сорока. Голубев повернулся к березняку:

— Что это птицы разговорились?

— Кстати, о птичках. У бегемота… — Медников широко развел руки и внезапно так и замер: из глубины колка послышался отрывистый лай Барса.

Придерживая кобуру с пистолетом. Голубев бросился в колок. Грузноватый судмедэксперт запыхтел следом. С березок густо посыпались жухлые листья, под ногами захрустел валежник. Приостановившийся на шоссе милицейский «газик», словно по тревоге, свернул в придорожный кювет, выбрался из него и, оставляя в траве примятую колею, быстро помчался в объезд колка.

Метрах в пятидесяти от шоссе, почти у самой опушки Семенов и Лимакин смотрели на невысокую кучу хвороста. Тут же удерживал за поводок лающую собаку Онищенко. А из-под хвороста нелепо торчали две ноги в черных лакированных полуботинках. Бурые остатки раздавленных на корню груздей хранили вмятины шипов, похоже, от подошвы кирзового сапога.

— Понятых?.. — спросил Голубев.

— Конечно, — ответил следователь. — Выбеги на шоссе, останови кого-нибудь.

Минут через пятнадцать Слава привел в колок двух пожилых водителей. Им объяснили суть дела и начали разбирать хворост.

Убитый лежал на боку. Серый, в крупную клетку пиджак был расстегнут. Под левой лопаткой виднелась прорезь, заполненная сгустком засохшей крови, пропитавшей и пиджачную ткань.

Подошедший — шофер милицейского «газика» молча протянул экспертам их чемоданчики. Семенов сфотографировал труп с разных точек. После этого Лимакин склонился было над трупом, но сразу выпрямился и просяще посмотрел на Медникова:

— Боря, пожалуйста, обыщи карманы.

— Нашел ищейку, — надевая резиновые перчатки, буркнул Медников.

— Не могу, запах…

В карманах, кроме носового платка и тощего бумажника, лежали паспорт и сберкнижка Барабанова Андрея Александровича. На сберкнижке числилось ровно четыре тысячи рублей. Наличных денег не было ни копейки.

12. Екашев мутит воду

Просторный двор Екашева был так густо изрыт свиньями, что походил на вспаханное поле. Все дворовые постройки, как и сам дом, почернели от времени и вросли в землю. Возле покосившегося плетня, отгораживающего огород, прогнулся старый амбар, рядом с которым возвышался сеновал с летним загоном для скота. У загона на навозе копошились куры, а посреди двора блаженно похрюкивали два разомлевших на солнце борова.

Антон Бирюков вместе с Кротовым, бригадиром и понятыми прошел через заполненные всякой рухлядью сени в такую же захламленную кухню с потрескавшейся русской печью и широким обеденным столом. У стола на низеньком сапожном табурете, обхватив руками живот, сидел небритый сморщенный старик и раскачивался из стороны в сторону. Антон с большим трудом признал Степана Екашева, так сильно он изменился. На приветствие Екашев не ответил.

— В чем дело, Степан? Оглох, что ли? — хмуро спросил бригадир.

Екашев измученно уставился на него и заплакал:

— Загибаюсь я, Гвоздарев.

— Почему не едешь в больницу?

— Чего там делать? Час мой пришел, к вечеру грыжа доконает. Папаша родной, помню, таким же манером загнулся. Болезни-то, оказывают, по наследству передаются.

Бригадир огорченно вздохнул:

— Жадность у тебя, Степан Осипович, наследственная.

— Побойся бога, Гвоздарев. Чего жалеть, когда все хозяйство порушилось…

В доме сильно пахло перебродившей бардой. Участковый пригляделся к Екашеву:

— Да ты в нетрезвом состоянии, Степан!

— Не скрою, выпил стакашек. Думал, облегчение боли наступит, а грудь, туды-ее-нехай, еще больнее защемила.

— На каком основании самогон варишь?

— Чего?

— Самогоноварением, говорю, почему занимаешься? В избе от барды не продохнуть.

— Не кати на меня, бочку, Кротов. Последний день доживаю…

Бирюков исподволь огляделся. В доме было мрачно-темно. На полу у печи громоздились черные чугуны, полные вареной картошки «в мундирах», видимо, для свиней. Тут же, на лавке, стояла немытая посуда. Грязный некрашеный пол, облупившиеся стены, засиженные мухами окна. Казалось, свет и то меркнет, проходя сквозь них. Из всего, что окружало Степана Екашева, Бирюков отметил единственное светлое пятно: на низком верстаке около печи, среди обрезков и выкроенных лоскутов кожи, белела выскобленная деревянная рукоятка сапожного ножа с широким косым лезвием.

У порога переминались с ноги на ногу понятые. Бригадир, посмотрев на них, спросил Екашева:

— В доме у тебя стулья или табуретки есть?

— Нету, Гвоздарев. Старые поизносились, а новых не завел. Рассиживаться некогда было. Сыновья мои, как знаешь, непутевые удались, побросали родителей. Как хочешь, так и загибайся теперь.

— Иван-то ведь навещает…

— Какая польза от его навещаний? Если б он деньгами старикам помог, другое дело.

— Хозяйка-то где?

— По грибы подалась.

— Так вот, Степан, — начал участковый, — пришли мы, чтобы прикрыть твой подпольный винзавод. Добровольно выдашь аппарат или поиски начнем?

Екашев начал трезветь:

— Какой у меня аппарат, Кротов? Помру сегодня к вечеру, тогда хоть весь дом переверни.

— Ты смертью не прикрывайся. У меня имеется официальное заявление, что опаиваешь приезжих шоферов. Начальник милиции и районный прокурор разрешили применить к тебе самые строгие меры. Что, будем искать?..