Их было семеро (Солдаты удачи - 1) - Таманцев Андрей "Виктор Левашов". Страница 32

-- Каждая? -- переспросил Артист. -- Как у солистов балета?

-- Вот именно! А в руках у вас -- этот кинжал. Вы чувствуете его вес?

--Да.

-- Вы чувствуете опасность, исходящую от этой стали, острой как бритва?

Артист провел лезвием по ногтю, согласился:

-- Да, хорошо наточен.

-- Вы чувствуете, как тонка ваша одежда, как беззащитна ваша кожа, как легко эта сталь войдет в ваше тело?

-- Ну, это смотря куда ткнуть.

-- Да нет же! Мы не о том сейчас говорим! В этом кинжале -- ответ на самый мучительный для вас вопрос: быть или не быть?

-- Я не понимаю, почему он для меня мучительный! -- почти с отчаянием проговорил Артист. -- Не понимаю, хоть вы меня убейте!

-- Сейчас поймете, -- пообещал режиссер. -- Давайте текст после слов: "Иль ополчась на море смут..."

-- "Сразить их. Противоборством", -- подхватил Артист.

-- Дальше!

-- "Умереть, уснуть -- и только; и сказать, что сном кончаешь тоску и тысячу природных мук, наследье плоти -- как такой развязки не жаждать?.."

-- Вот! Вот они -- ключевые слова не только для всего этого монолога, не только для всей пьесы, но и для самого Шекспира! "Наследье плоти"! Вы понимаете, о чем я говорю?

-- Нет, -- признался Артист; чувствовалось, что это признание далось ему нелегко.

-- Зайдем с другой стороны, -- согласился режиссер. -- Есть ли во всей пьесе хоть одна ремарка, хоть один намек на то, что Гамлет пытается обнять Офелию, поцеловать -- так, как мужчина целует любимую женщину?

-- Нет. Даже наоборот -- он все время отстраняется от нее.

-- А почему?

-- Ну, у него другие проблемы.

-- Какие?

-- Мстить -- не мстить за убийство отца.

-- Если бы он был тем, кого мы называем настоящим мужчиной, встал бы перед ним этот вопрос?

-- Думаю, нет.

-- А если бы он был женщиной? Не мужеподобной, а такой, как Офелия?.. Очень хорошо, дружок, что вы задумались. Конечно же, для такого Гамлета ответ однозначен: не быть. "Умереть, уснуть!.."

-- Погодите. Вы хотите сказать...

-- Не торопитесь, -- остановил его режиссер. -- Надеюсь, сонеты Шекспира вы хорошо знаете?

-- Более-менее.

-- Следите за моей мыслью. "Растратчик милый, расточаешь ты свое наследство в буйстве сумасбродном". Сонет номер четыре. "Не изменяйся, будь самим собой". Номер тринадцать. А вот двадцатый: "Лик женщины, но строже, совершенней природы изваяло мастерство. По-женски ты красив, но чужд измене, царь и царица сердца моего". И так далее. Есть ли во всех ста пятидесяти четырех сонетах хоть один, где автор обращался бы к предмету своей любви именно как к женщине? Нет!

-- Почему, есть, -- возразил Артист. -- "Я не могу забыться сном, пока ты -- от меня вдали -- к другим близка". Не помню, какой это сонет.

-- Шестьдесят первый.

-- Есть и еще, -- продолжал Артист. -- "Что без тебя просторный этот свет? Ты в нем одна. Другого счастья нет".

-- Сто девятый. Есть еще восемьдесят восьмом, сто двадцать седьмом и в нескольких других. Так вот, все это -- лукавство переводчиков. Я консультировался с крупнейшими шекспироведами, нашими и лондонскими, изучал подстрочники. И в оригинале, буквально в каждом из сонетов, либо обезличенное "мой друг", либо мужское "ты".

-- Куда это он гнет? -- напряженно морщась, спросил Валера.

-- Сейчас, возможно, узнаем, -- ответил я. Хоть уже и догадался куда.

Артист, похоже, тоже догадался.

-- Значит, по-вашему, Шекспир был...

-- Вот именно! -- торжествующе воскликнул режиссер. -- Это была его огромная личная драма в условиях пуританского общества. И ее-то он и вложил в душу своего самого любимого героя -- принца Гамлета! Теперь вы поняли, как нужно играть эту роль?

Артист тоскливо огляделся по сторонам -- на закулисную машинерию, на штанкеты, свисающие сверху, на деревянный, подморенный серым портал.

-- "Любите ли вы театр так, как люблю его я?.." -- проговорил он и обернулся к режиссеру. -- Теперь понял.

-- Превосходно! Недаром я верил в вас! Наш спектакль обойдет лучшие сцены всего мира!

-- Ваш, -- хмуро поправил Артист. -- А на роль такого Гамлета вам лучше пригласить настоящего гомика.

Он двинулся к краю сцены, к лесенке, ведущей в зрительный зал. Режиссер попытался остановить его:

-- Сеня! Что с вами?

-- Убери руки, пидор! -- приказал Артист и пошел к выходу.

-- Злотников, остановитесь!.. Злотников, я обращаюсь к вам!

Артист и ухом не повел.

-- Злотников! Верните реквизит! -- завизжал режиссер, не придумав, видно, ничего более подходящего.

Артист взглянул на кинжал, про который, судя по всему, забыл, и снизу, почти неуловимым движением метнул его в сторону сцены. Клинок-то, оказывается, был не бутафорским. Он вошел в портал в метре от головы режиссера. И, судя по звуку, хорошо вошел, не на излете, сантиметров на пять, не меньше.

Метров с двадцати. Неплохо. Я поаплодировал. Меня горячо поддержали Боцман и Док, а Валера -- почему-то особенно рьяно.

Артист остановился, недоумевая, откуда несутся эти дружные, но не переходящие в овацию из-за нашей малочисленности аплодисменты. И увидел нас. И тут же, с короткого разбега, прыгнул метра на полтора вверх, в воздухе развернулся и с нечленораздельным радостным воплем упал спиной на подставленные нами руки. Он только и мог повторять:

-- Боцман!.. Пастух!.. Док!.. -- И снова: -- Пастух! Док! Боцман!..

И, может быть, плакал. Во всяком случае, щека моя после объятия с ним была мокрой. Да и у меня самого как-то подозрительно защекотало в носу. Благо, в зале было темно и нетрудно было сделать вид, что никто ничего не заметил.

С шумом и гамом мы вывалились из этой юдоли высокого искусства и погрузились в "патрол". Но прежде чем отъехать, Валера оглянулся на храм Мельпомены, Талии и потеснившего их Меркурия и убежденно сказал:

-- Это не театр. Это цирк!..

После полумрака зрительного зала и странного действа, свидетелями которого мы были, Москва показалась яркой и полнокровной, как восточный базар. И если бы я не видел этого своими собственными глазами, трудно было бы поверить, что где-то в дебрях огромного мегаполиса, вздыбленного и поставленного на уши тем, что именуется демократическими преобразованиями, на голой сцене театрального зала в Кузьминках сидит человек в красном бархатном пиджаке и мучительно размышляет, как доказать, что Шекспир и его любимый герой принц Датский Гамлет были гомосексуалистами, и тем самым явить изумленному миру блеск своего гения. И тратит на это драгоценное время жизни.