Их было семеро (Солдаты удачи - 1) - Таманцев Андрей "Виктор Левашов". Страница 34

Двери закрылись. В электричках они, как известно, закрываются автоматически.

Да, эти двое, похоже, уже никому ничего никогда не смогут объяснить.

Муха отряхнулся и вошел в вагон.

-- "Мир новостей"! -- объявил он. -- Самая полная и объективная информация обо всех важнейших событиях за неделю!..

-- Дай-ка мне, парень, твою газету, -- прервал его мужик, который остерег меня соваться в тамбур. -- Сдается мне, это правильная газета.

-- Но самой важной информации в ней нет, -- заметил я.

-- Какой? -- не оглядываясь, спросил Муха. -- он отсчитывал мужику сдачу.

-- О том, что лейтенант Варпаховский жив. Он повернулся. И газеты, и сдача вывалились у него из рук.

-- Нет, -- сказал он. -- Нет.

-- Да, -- сказал я. -- Да!..

* * *

Оставался Трубач. Когда все собрались и мы отъехали от Казанского вокзала, был уже восьмой час вечера. Улицы забиты машинами, тротуары кишат людьми. Мы немного поспорили, куда ехать сначала -- на Старый Арбат или на Пушкинскую площадь. Но рассудили, что Трубач сейчас, скорее всего, на Арбате -- еще довольно светло, день хороший, на Арбате наверняка толпы гуляющих. Так и было. По обеим сторонам Старого Арбата теснились столики с тысячами деревянных матрешек, художники прохаживались возле своих картин, развешанных по заборам и просто разложенных на земле. Через каждые десять-пятнадцать метров стояли парни с гитарами, а то и маленькие оркестры, у Вахтанговского театра какая-то девушка играла на скрипке. Народ слушал, глазел, освежался пивом и чем покрепче.

Я бы тоже с удовольствием послушал и поглазел, но времени не было. Мы прошли Старый Арбат из конца в конец, однако Трубача не обнаружили. Пришлось ехать на Пушку. Валера приткнул "патрол" у "Макдональдса", мы спустились в переход под Тверской. Здесь Трубача тоже не было. Не было и в вестибюле метро. И только на повороте второго подземного перехода услышали саксофон -ни с каким другим не спутаешь. А потом увидели и самого Трубача.

Он стоял у стены между двумя длинными столами-прилавками, на одном из которых были книги, а на другом разные "Пентхаусы" и "Плейбои": громоздкий, как шкаф, с крупной, рано начавшей лысеть головой, согнувшись над серебряным саксофоном, -- будто свечечку защищал своим телом от ветра. Прикрыв глаза и отбивая такт ногой в кроссовке сорок шестого размера, он играл попурри из старых джазовых мелодий, уходя в импровизации, а затем возвращаясь к основной теме. У ног его лежал раскрытый футляр от инструмента, куда слушатели бросали свои "штуки" и пятисотки. Слушателей было немного, человек пять-шесть, одни уходили, их место занимали другие. Иногда кто-нибудь просил сыграть на заказ, он играл, а потом вновь заводил свое. Ему было словно бы все равно, есть слушатели или нет, платят они или не платят, он даже не видел их. Он играл для себя.

Я остановился у стола с "Плейбоями", разглядывая роскошные формы изображенных на обложках див, но больше прислушиваясь к сакс-баритону Трубача. Заметив это, не слишком молоденькая продавщица, кутавшая плечи в ветровку из-за знобкой сырости, стоявшей в переходе, поинтересовалась:

-- Нравится?

-- Ничего, -- ответил я и подумал, что соло на автомате Калашникова у него все-таки получается намного лучше.

-- Он сегодня не в ударе, -- объяснила она. -- А когда в настроении -такая толпа собирается, что проход закрывают. Но что-то последнее время нечасто такое бывает.

Наметанным своим взглядом она поняла, что я не из тех, кто покупает ее товар, и ей просто хотелось поговорить.

-- За место, наверное, приходится отстегивать? -- спросил я, демонстрируя тонкое знание современной московской жизни.

Она пожала плечами:

-- А что делать?

-- А на него наезжали? -- кивнул я на Трубача.

-- Конечно, наезжали. На всех наезжают.

-- И что?

Она как-то странно усмехнулась и ответила:

-- Больше не наезжают.

Мы обступили Трубача, вдвое увеличив аудиторию его слушателей. Воспользовавшись паузой, Док бросил в футляр пятитысячную бумажку и попросил:

-- Маэстро, "Голубой блюз", если можно.

Трубач сначала рассеянно кивнул, потом быстро поднял голову и сразу нас всех узнал. И тут же как будто забыл о нас. Отбил кроссовкой такта четыре и неожиданно мощно, чисто, свободно вывел первую фразу. Ну, примерно так, как мы палили бы в небо из своих "калашей" в последний день чеченской войны, салютуя своей победе, -- если бы этот день наступил, если бы возможна была победа, и если бы мы до нее дожили.

И пошел! И пошел! Словно бы подменили его инструмент. Или его самого. Спешившие по переходу люди с размаху втыкались в толпу, сразу образовавшуюся вокруг Трубача, а те, кто успел проскочить вперед, останавливались и возвращались обратно. Купюры полетели в футляр, как хлопья апрельского снега. Не прекращая игры, Трубач ногой закрыл крышку футляра, но деньги продолжали сыпаться и скоро самого футляра под ними не стало видно.

Минуты через две я сказал себе: нет, с этой серебристой загогулиной он управляется не хуже, пожалуй, чем с "калашом". А еще через минуту поправился: лучше. Хотя, казалось бы, лучше просто не может быть. Может, оказывается. И намного.

Продавщица "Плейбоев" протиснулась сквозь толпу и сказала мне, сияя глазами:

-- А что я вам говорила?

На последних тактах Трубач поднялся на такую высоту, что казалось: не хватит ему ни дыхания, на самого сердца. Но серебряный звук его саксофона уходил все выше и выше, как сверхзвуковой истребитель с вертикальным взлетом вонзается в чистое небо, оставляя за собой белый инверсионный след. И где-то там, в стратосфере, во владениях уже не человека, а самого Бога, этот след истончился и исчез.

Все.

Трубач положил саксофон на хлопья денег, перешагнул через него и обнял нас. Всех пятерых сразу. А заодно -- случайно, наверное, -- и продавщицу "Плейбоев". Только у него могло так получиться.

Вот теперь мы были все вместе.

* * *

Я попросил Валеру связаться с полковником Голубковым и сказать, что мы готовы встретиться с ним через час. Ехать в Гольяново было минут тридцать пять -- сорок, но я взял небольшую фору, чтобы до встречи с Голубковым успеть поговорить с ребятами. Но уже у подъезда притормозил. Вдруг дошло: эта конспиративная квартира вполне могла прослушиваться. Черт. Как я раньше об этом не подумал! Я постарался вспомнить, не сказал ли чего лишнего. Но, кроме фразы "Ни одному его слову не верю!", ничего не вспомнил. Точно, прослушивалась. И Голубков это знал, поэтому так неопределенно реагировал на мои слова. Значит, Волков в курсе, что я о нем думаю. Да и черт с ним. Но о чем я буду говорить с ребятами -- об этом ему знать было необязательно. Поэтому я сказал Валере, что мы перекурим на свежем воздухе. Он кивнул и отогнал машину в сторонку, чтобы не светиться перед подъездом, а мы расположились в глубине двора вокруг стола, на котором местные пенсионеры забивали "козла".