Книга нечестивых дел - Ньюмарк Элль. Страница 58

— Ну-ка приведите ее в чувство, — раздался ледяной голос одного из «черных плащей».

Высокий мужчина в капюшоне крепко прижал плечи женщины к шипам и довольно крякнул, когда острия вошли в тело и несчастная дернулась. Ее глаза округлились от ужаса, распухшее, в кровоподтеках лицо мучительно исказилось. Она стонала, и капли крови беспрерывно падали на пол.

— Что она совершила? — ухмыльнулся Джузеппе.

— Она? Ничего. — Стражник почесал промежность. — Через несколько минут она будет вся в крови. Тогда приведут ее мужа. Им нужен он, а не она. Он библиотекарь. Женщина недолго протянет, но он заговорит быстро. Никто не в силах на такое смотреть и держать язык за зубами. Отличный стул.

Когда мы выбрались из подземелья, меня стошнило в канал, а Джузеппе рассмеялся.

— Всегда знал, что ты слабак.

Венеция сжалась от страха, а на кухне трудились вовсю, готовя заморские блюда для неослабевающего потока ученых иностранных гостей нашего любознательного дожа. Мы кормили профессоров из старейших университетов (из Гейдельберга — свининой и клецками с маслом; из Болоньи — пастой с густым мясным соусом; известного травника из Франции — пряным кассуле; [44] знаменитого библиотекаря из Сицилии — котлетами, фаршированными анчоусами и оливками; смуглолицего чародея из Египта — маринованным кебабом; флорентийца из ближнего окружения покойного Савонаролы — жареной рыбой со шпинатом; алхимика из Англии — хорошо поджаренным мясом, а монахов-переписчиков из главных монастырей — вареной курицей с рисом).

Во время застолий беседа превращалась в допрос, и у Безобразной герцогини один глаз был всегда голубым, другой — карим. Самым важным гостям вопросы задавали вежливо, а затем говорили «ариведерчи». Но необъяснимо возросло число грабежей на дорогах, и даже поговаривали, будто многие из гостей дожа вовсе пропадали по пути домой. Менее важных особ, таких как монахи-переписчики, ждал сюрприз: во время десерта из стены появлялись стражники, уводили их по мосту Вздохов в тюрьму и там подвергали более обстоятельному допросу.

Я был не единственным свидетелем этих похищений. Во дворце со множеством челяди не прекращались слухи о новых, вызывающих ужас пытках: дроблении костей, извлечении внутренностей, поджаривании пяток и медленном сдирании кожи. Палачи пользовались крысами, пилами, расплавленным металлом, тисками для больших пальцев и клещами. Все это рассказывалось иногда с отвращением, иногда со страхом, а порой, должен с прискорбием признаться, с увлечением.

Все это тревожное и жестокое время старший повар появлялся с утра на кухне с темными мешками под глазами, обходил свои владения, потирая виски, и, случалось, забывал попробовать соус, прежде чем тот был готов. Как-то раз Пеллегрино попросил его оценить грибную подливку, но синьор Ферреро только уставился на горшок. Пеллегрино тронул его за плечо. Старший повар очнулся, попробовал соус и кивнул, но я никогда не видел, чтобы его колпак так уныло свисал набок.

Наступил момент, когда мы услышали, что Джованни Медичи [45] начал собственные поиски книги — Флоренция решила потягаться в этом деле с Венецией и Римом, а у них тоже имелись свои застенки. Эта новость настолько расстроила старшего повара, что он не закончил составления меню на следующий день и допоздна оставался на кухне, сгорбившись за своим столом.

Я крутился у горшков с полуфабрикатами, пока не ушли все остальные повара, и только после этого решился подойти к синьору Ферреро.

— Маэстро, — спросил я, — когда мы снова поговорим о тайных рукописях? — Я надеялся получить хоть какую-нибудь крупицу информации, узнать любопытный факт, чтобы подбросить его Франческе и таким образом умаслить, пока не скопилось достаточно денег, чтобы забрать ее из монастыря.

Старший повар устало потер глаза.

— Не теперь, Лучано. Неподходящий момент. Сиди тихо и не высовывайся. Поговорим, когда маятник качнется в другую сторону — к более спокойным временам.

Я решил переменить тему и спросил о не менее животрепещущих вещах.

— Как вы считаете, дож действительно верит, что существует формула вечной юности?

Мой наставник рассмеялся.

— А ты действительно веришь, что существует любовный напиток, способный заставить Франческу тебя полюбить? Люди верят в то, во что хотят верить. Вера сильнее фактов.

Изрек ли кто-нибудь более глубокую истину, чем эта? Многие не сомневались, будто в книге содержится именно то, чего они больше всего желали, но все мы хотели поверить, что наши любимые именно такие, какими мы их представляем. Старший повар видел во мне больше достоинств, чем недостатков, а мне казалось, что во Франческе больше очарования, чем прагматизма. Так ли уж мы отличались от дожа, для которого надежда на омоложение реальнее неизбежности увядания?

Теперь я иногда представляю дожа в его личных покоях — обнаженного, разглядывающего себя в зеркале. Он видел сморщенного старика с дряблой землистой кожей, отвисшей челюстью, провалившейся от сифилиса переносицей, мешками под глазами и старческими пятнами на лысом черепе. Жилистая шея росла из глубоких ям возле ключиц, на впалой груди образовались безвольные складки, испещренные прыщами и родинками. Кожа на предплечьях висела. Пенис походил на покрытого язвами сморщенного червячка, а растянутая мошонка, наоборот, печально болталась между исковерканных раздутыми венами веретенообразных безволосых ног. От такой картины он мог расплакаться.

Дож отворачивался от зеркала, ложился на кровать и закрывал глаза, чтобы увидеть себя возрожденным. И его внутреннему взору представал другой человек: гладкая кожа, волевой рот крепко сжат, твердая линия носа вернула лицу точеный профиль, глаза ясные, на голове черная густая шевелюра, ноги крепкие, плечи развернуты, мускулы бугрятся, грудь колесом и гениталии в полном порядке.

Ах если бы это было возможно! Он бы чувствовал себя ожившим. Апельсины снова казались бы сладкими, а женщины обольстительными. Он обрел бы давно забытый вкус к борьбе — ведь это был бы его второй шанс. И, конечно, он верил в возможность обновления и желал его не меньше, чем я Франческу.

Немыслимое требование Франчески было не единственной моей заботой. С тех пор как меня повысили, не проходило дня, чтобы Джузеппе не напивался. К ночи он становился невыносимо задиристым, а его враждебность ко мне еще больше усилилась. И однажды вечером, когда все разошлись, мы неизбежно остались с ним наедине. После того как меня сделали овощным поваром, синьор Ферреро не стал брать нового ученика и добавил к обычным обязанностям Джузеппе еще и то, чем раньше занимался я. Все, кроме надзора за горшками с полуфабрикатами. Этого старший повар доверить Джузеппе не захотел и оставил мне в качестве последнего дневного задания.

Пока я регулировал огонь под горшками и на ночь сгребал угли в кучу, он слонялся у задней двери. Это было не похоже на него: Джузеппе не оставался на кухне ни на секунду дольше положенного, и его присутствие меня нервировало. Он прислонился к дверному косяку и то и дело прикладывался к фляге.

Затем, шатаясь, неверным шагом, направился в мою сторону — он, видимо, пил весь день. Я на всякий случай схватил метлу. Джузеппе не стал тратить время на пустые угрозы, вырвал у меня метлу, сгреб за грудки и притянул к себе. От его одежды несло потом, от волос — маслом, изо рта разило спиртным.

— Говоришь, овощной повар? Весь такой особенный?

Я попытался вырваться, но он притиснул меня к стене.

— Слушай, вор, ты хоть знаешь, сколько времени я здесь работал и не получал повышения?

Старший повар не велел мне высовываться, поэтому я решил: пусть кричит себе на здоровье. Если потребуется, я сумею постоять за себя.

— Нет, синьор.

— Много лет! Никому нет дела до Джузеппе! — Он плюнул мне в лицо, сбил с головы колпак и откинул в сторону. — С какой стати надо было повышать тебя?