Прекрасная Франция - Савицкий Станислав. Страница 33

Старуха все жила и жила и любила при случае поговорить с адвокатом о бренности земного существования. Лет через пятнадцать сумма, выплаченная им, превысила стоимость квартиры. Самое время было зарегистрировать свой фонд и начать работать над имиджем христианского подвижника. Старуху крайне взбодрило то, что она пережила этот щекотливый момент. Она даже сделала косметический ремонт квартиры. Адвокат, напротив, стал сдавать, но на свое семидесятилетие погулял на славу. Через пару лет он умер. Вскоре после этого старухе исполнилось сто лет, о долгожительнице писали в газетах, пару раз приезжали даже с телевидения снять небольшой сюжет о том, в чем же кроется секрет долголетия. История про квартиру тоже просочилась в прессу – на несколько недель мадам Тевено стала национальным героем.

Между тем по договору выходило, что сторона опекуна в случае смерти представляющего ее лица передает обязательство выплачивать пособие по наследству родственникам этого лица. Дети адвоката продолжили дело, начатое отцом. Старуха исправно получала означенную сумму. Годы шли, она пристрастилась к бельгийскому шоколаду и текиле. Накануне стодесятилетия она наставляла молодежь: «Хотите жить долго и счастливо – послушайте добрый совет: пейте кактусовую водку, ешьте тулузские колбаски и главное – побольше бельгийского шоколада. Не пропадете!» Местное красное – Gaillac – она, кстати, тоже жаловала, но больших надежд на него не возлагала. Прожила мадам Тевено 121 год. Она считается одним из самых почтенных долгожителей в мире. Последние годы пособие ей выплачивал Фонд жизнелюбия, который наследники адвоката создали при поддержке муниципалитета. После смерти мадам Тевено в ее квартире был создан Музей жизнелюбия.

Сент-Фуа-ла-Гранд – Бордо – Гужан-Местрас

К французику из Бордо русский человек по воле классика должен испытывать сострадание и зависть. Как же он в наших северных широтах, если что? С другой стороны, как же ему повезло родиться в винных краях, где по виноградникам гуляет ветер вольный, где мирные селяне живут-поживают, в ус не дуют, где птицы поют исключительно в мажоре! На этих хмельных берегах хочется поселиться навеки. Как же было бы зд?рово бросить все, купить каменный амбар где-нибудь на Гаронне на пути от жизнелюбивой Тулузы к жизнеутверждающему Бордо, приспособить его для житья-бытья и благоденствовать тут столько, сколько сердце прикажет /ил. 122–124/.

| 122–124 | Как же было бы здорово бросить все и поселиться в этих краях на веки вечные!

Мои приятели – Даниэль, выросший в Нью-Йорке поэт, родители которого приехали в Америку из Испании, и его жена, художница, из рода давно обосновавшихся в Штатах голландцев, пару лет гостили в доме близ Бордо у друзей, американских дипломатов, которые наезжали сюда редко. И так прикипели душой к этим местам, что обратно в Америку им совсем расхотелось. Они купили среди виноградников небольшой участок с домом, сложенным из известняка, отремонтировали его и стали в нем жить. Тем более что для Даниэля это были родные романские земли. Не Испания, конечно, но сердцу ближе, чем страна, которая стала слишком напористо нести миру свободу. Соседи – опять-таки перемещенные лица. В этих деревнях и на этих хуторах жило много крестьян, перебравшихся сюда от нищеты из итальянских деревень. Недавно даже китайцы стали переезжать, скупая старые виноградники. Лоза тут растет с давних пор. Сейчас у итальянских виноградарей большие земельные наделы, семейства не бьются в нужде. Дети полгода живут где-то в Таиланде. И все ожидания здесь связаны с тем, чтобы этот год был хорошим для бордо. Впрочем, если так не выйдет, расстраиваться не стоит. Сосед моих приятелей – как раз такой итальянский виноградарь, живущий тут уже лет сорок, – смотрит на вещи без предрассудков. Его хозяйство неподалеку от замка, где жил Монтень, находится на границе Бержерака и бордосских земель. Однажды, отвечая на мои наивные вопросы, как лучше выбирать вино, как разбираться в нем и что такое, в конце концов, эта самая «аппелясьон», он сказал:

– Если год хороший для бордо, я наклеиваю на бутылки этикетки с маркой бордо. Если для бордо не очень, но для бержерака хороший, я, конечно, наклею бержерак.

– А если и для бордо и для бержерака плохой?

Орешек знанья тверд. Но мы не привыкли отступать!

– Так даже лучше. Тогда я наклеиваю этикетку с названием нашего шато «Сент-Фуа-ла-Гранд». Его любят иногда даже больше, чем бордо.

| 125–127 | Сельская церковь XIV в. в окрестностях Сент-Фуа-ла-Гранд. Рельефы в капителях колонн: рыбак, Адам и Ева

| 128 | Башня Монтеня

Он угощал меня чудесными наливками – миндальной, черносливовой, следующие я уже не запомнил, так как напробовались мы вместе с Даниэлем от души. Наливки крепкие, после вина быстро и с удовольствием пьянеешь. Похоже, я был первый русский, заехавший в эту глушь, и меня угощали как посланника мира. На посошок хозяин открыл по просьбе Даниэля какое-то фантастически вкусное красное, я даже чуть было не протрезвел. Сначала я с недоверием отнесся к тому, что среди штабелей бутылок, возносящихся под самый потолок большого ангара, именно эта – особенная. Но после первого глотка сомнений не осталось. Густой, бархатный, немного терпкий с вишневой ноткой нектар заставил меня забыть обо всем. Зрение, слух, осязание и прочие жизненно необходимые чувства вдруг куда-то делись вместе с глубоким внутренним миром. Остался только вкус вина, только нёбо и язык. Вино раскрывалось, терпкость уходила, вкус становился ровнее, и говорить о нем становилось все сложнее, то есть просто невозможно.

С тех пор у меня припасена бутылка такого вина – на прощанье виноградарь мне ее подарил. Я берегу ее для большого праздника.

В те февральские дни мы с Даниэлем ездили по окрестным деревням. Мы проезжали через холмистые поля, на которых бесконечными рядами выстроились культяпки подрезанной на зиму лозы. Предыдущая неделя была теплой, с дождями, потом приморозило, подул северный ветер, и лоза от такого, по здешним меркам, климатического беспредела поседела за одну ночь. Иней тонко забелил поля, сквозь него тускло чернела земля. Сельская дорога петляла, то карабкалась на холм, то скатывалась вниз, как на заснеженных пейзажах малых голландцев. На Аквитанию этот марсианский пейзаж не был похож. В деревушке и на хуторах пустовали романские церкви, сложенные из больших валунов, приземистые, кренящиеся чуть вбок вместе со смешными, угловатыми колокольнями /ил. 127/. Они были неповторимы, как сколоченный на глаз хмельным плотником ладненький табурет. Кроме таких, как мы с Даниэлем, ценителей изящного, в эти церкви никто не ходил. Местные крестьяне с послевоенных лет, а то и раньше, стали социалистами. По привычке или на всякий случай они иногда вызывают в церкви священника-почасовика, если свадьба либо похороны. Как и в итальянской глубинке, в местных церквях всегда есть ящичек, в который надо бросить пару евро и нажать на кнопку, чтобы зажечь свет на пять минут. Тогда в капителях полуколонн у алтаря можно разглядеть фигурку рыбака, присевшего под огромной рыбиной, которую он взвалил себе на плечи /ил. 125/. Или запасливую Еву, на всякий случай прихватившую пару яблок, но не спешащую ими поделиться /ил. 126/.