К вам идет почтальон - Дружинин Владимир Николаевич. Страница 94

Значит, тайник есть! Что же там — одни картины? Да, акварели и рисунки доктора Назарова, семейные альбомы Дюков. Записей никаких, ни листочка.

— Один товарищ, из милиции, что ли, помогал мне. Как из-под земли вырос. Мы всё выгребли оттуда, отвезли в музей… Я сказала ему, что сообщу вам, он похвалил. Он знает вас, должно быть.

— Знает, — сказал Ковалев.

Они стояли на набережной, в самой гуще гуляющих. Их толкали.

Он подвел ее к скамейке, усадил. Через мгновение Кася вскочила:

— Андрей Михайлович! Идемте к нам… Я вам покажу. Хотите? Пошли!

Подгоняемые порывами ветра, дувшего с моря, они прошагали мимо кинотеатра и даже не вспомнили о пропущенном фильме.

— Как же они попали к Дюку, эти рисунки? — спрашивал Ковалев.

— Он купил. Я помню, мама рассказывала… Дюк выпросил у папы рисунки и очень хорошо заплатил. Папе нужны были деньги как раз… Дюк что-то много очень дал за рисунки, папа удивился даже. Не знаю, в чем тут дело, Андрей Михайлович. Всё так странно. Путевые зарисовки и эскизы, двадцать восемь штук, сакли, горы, сельские праздники, типы горцев, — для музея нашего находка.

Да, странно. Зачем понадобились Дюку любительские зарисовки доктора Назарова? Этот вопрос Ковалев задавал себе и получасом позднее, в хранилище. Одна работа приковала внимание капитана. Горцы, мужчины и женщины, в стремительном хороводе. Назаров выписал фигуры четко, решительными, сочными мазками красок — синей, красной. Задний план он лишь наметил острием карандаша, — там вздымались на дыбы кони, чернели лохматые папахи всадников. Знакомый рисунок! Ковалев вспомнил акварель в комнате Алисы. То же самое, только здесь первый набросок, а там законченная акварель.

— Я видела такой танец, — сказала Кася. — Я была совсем маленькой, папа возил меня по горам. У нас дома большая картина висит…

На каждой работе Назаров поставил дату: 1928 год, разные числа октября и ноября. Кое-где стояло и название местности или селения: «Урзун», «Гора Комыз», «Фонтан в Джали-тузе». Потом, просмотрев пачку еще раз, Ковалев придвинул к себе эскиз древней башни, возвышающейся над плоскими крышами городка, и вгляделся.

— Это не советский флаг, Кася, — сказал он. — Видите? Ваш отец рисовал это всё за границей.

— Да, — она наклонилась над эскизом. — Андрей Михайлович! Но как же тогда…

Он подхватил:

— Вы тогда еще и не родились, Кася. За рубеж отец вряд ли вас возил. Нет же! Картина висит у вас давно, вы привыкли к ней с детства, она и слилась с вашими воспоминаниями. Так бывает часто.

— Жалко, — вздохнула Кася. — Ужасно жалко!

— Понимаю вас. Мы бережем память о детстве. Я по себе сужу…

Худое лицо Харджиева возникло в эту минуту перед Ковалевым.

— А мама уверяет, что я ездила с папой… Вот еще странность. Почему же мама…

— Ничего не могу вам сказать. Я такой пляски не видел в здешних горах и не помню. Может быть, я ошибаюсь. Вы этнограф, вам и книги в руки.

— И никто не видел, — задумчиво произнесла Кася. — Выходит, пригрезилось. Ну конечно. Хорошо, Байрамова нет, — вот бы потешался.

— Кася, — сказал Ковалев. — У меня просьба к вам. Дайте мне всё это… рисунки, альбомы, на пару дней. Честное слово, ничего не потеряю.

Она согласилась. Потом заговорила о другом. У нее еще новости! Байрамов подал замечательную мысль: если остатки племени ушли из своих селений после разгрома Шамиля за границу, то другие элиани, — взятые в плен русскими войсками или осужденные царским судом, сосланные, — остались в России. И потомки их — среди нас! Кася просмотрела данные переписи населения. И что же оказывается — четырнадцать граждан Советского Союза поставили в графе «национальность» — «элиани» или «тхап»!

— Один здесь живет, в Южном порту, — задыхалась Кася. — Вы представьте! На улице Комсомола! Я сегодня же схожу к нему.

— Отлично, — сказал Ковалев. — Непременно сходите.

Он проводил ее к троллейбусу.

Улица Комсомола, застроенная новыми зданиями, просторная, обсаженная малютками-деревьями, только что прижившимися на сухой, каменистой почве, упиралась в кирпичную ограду нефтеперегонного завода. Кася поднялась на пятый этаж. «Осторожно, окрашено», — повсюду предупреждали надписи. Табличка на двери, блестевшей от свежей охры, сообщала: «Инженер Виктор Алиевич Зурабов».

Касе открыл полнотелый невысокий мужчина лет пятидесяти, в полотняном костюме, с молотком в руке.

— С проводкой вожусь, — объяснил он и улыбнулся. — Что вы так смотрите на меня?

Касю распирало любопытство. Она увидела, наконец, живого элиани.

— Да, элиани, — сказал он, когда она быстро, волнуясь, изложила цель своего прихода. — Но должен вас разочаровать. Родился я в Красноярске. Мы, Зурабовы, сибиряки, только вот отчество да фамилия у меня восточные.

Он прибавил, что дед его отбывал в Сибири каторгу за покушение на исправника.

— Плохо, — поникла Кася. — Наверно, и языка своего не знаете?

— Нет, милая девушка, увы нет.

— Эх вы! — вырвалось у Каси.

Элиани засмеялся, принес из соседней комнаты бутыль с квасом и налил Касе стакан. Она отказалась.

— Простите, угостить нечем. Жена на даче… Вы, я вижу, очень расстроились? — спросил он с участием.

— Еще бы! Бьешься, бьешься… А вы других элиани не встречали? Правда, их немного, всего четырнадцать человек в стране. Может быть, вы случайно…

— Был эпизод. Довольно курьезный, между прочим. Я ехал в электричке с нашей стройки. Дело было прошлой осенью. Сел рядом старик, незнакомый, и вдруг слышу — обращается ко мне по-своему. Я ему: не понимаю, мол. А он опять по-своему, только, пожалуй, помедленнее. «Не понимаете?» — спрашивает по-русски. «Нет, — говорю. — Какой это язык? Слышу, на местный вроде не похоже». Он ничего мне не ответил, посмотрел как-то странно и вскоре на остановке вышел. Не знаю, может, почудилось мне, но… впечатление такое, точно он хотел проверить.

— Странно, — отозвалась Кася и подумала, что расскажет об этом Ковалеву.

Инженеру очень хотелось помочь девушке. Жаль, ему так мало известно о своем племени. Оно ведь переселилось за границу? Да, он слышал это от отца. Судовладельцы жестоко обобрали несчастных элиани, загнали в трюмы, как скотину. Многие в пути умерли.

Больше Зурабов ничего не мог припомнить. Кася поблагодарила его и простилась. Из автомата позвонила Ковалеву. Он встретил ее на остановке.

— Очень, очень ценно, — сказал он, выслушав ее. Кася обрадовалась, но расспрашивать не посмела.

В тот же вечер Ковалев показал инженеру Зурабову фотографию Уразбаева-Харджиева.

— Он, — подтвердил Зурабов. — Без сомнения, он.

На другой день Ковалев возобновил допрос арестованного. Разложил на столе всё найденное в доме Дюков, показал Харджиеву. Он долго, молча перебирал листки, разглядывал семейные фотографии Дюков.

— Вы не догадываетесь, откуда это у нас? — спросил капитан. — Вас это не интересует?

Харджиев молчал.

— Я вижу, что интересует. Могу сообщить вам: в доме, где вы жили, Харджиев, на втором этаже, в квартире Дюков. Под подоконником.

Губы Харджиева затряслись, лицо побледнело. Сильнейшее волнение охватило его. Скрыть его — при всем своем самообладании — он не сумел.

— Там ремонт, как вам известно, — продолжал Ковалев, наблюдая за ним, — меняют подоконники. И вот под одним оказался тайник. Неудивительно. Старая шпионская квартира. Тайник в стене. Смотрите, Харджиев, смотрите внимательно, не спешите, время у нас есть. Вы это искали?

Похоже, он хотел ответить. Злоба и недоверие читались в его глазах.

— Вам это и нужно было, очевидно. Что же еще? Любопытно всё же, какую ценность для вас могут представлять рисунки художника-любителя, доктора Назарова? Или семейные альбомы Дюков, а?

— Здесь не всё, — сдавленно произнес Харджиев.

Взгляды их встретились. Сорвался, — отметил про себя Ковалев. Выдал себя! Конечно, ему требовалось что-то другое.

— Нет, всё, — отрезал капитан.

— Вы… обманываете меня, — голос старика стал хриплым шепотом. — Неправда!