Стая - Филиппович Александр Сергеевич. Страница 30

К утру, однако, одновременно с природным зовом крови, в нем опять ожили и надежда победить, и решимость бороться, и опять он до рассвета прилетел все на ту же заветную свою сосну и запел.

Собственная песня, как и давеча, снова всколыхнула в нем азарт, какой вновь обманул его все же: хотя он и ни разу не уловил ответного пения, ему тем не менее несколько раз упорно чудилось, будто на прогалины с окружающих сосен то и дело слетают друг за другом долгожданные соперники, но отчего-то тотчас там затаиваются, не подавая больше знаков и не выходя открыто для схватки. И, жаждущий боя, подчиняясь обманывавшим его уху и глазу, он стремительно падал на очередную весеннюю проплешину, утыканную причудливо омертвелыми пнями. Не веря глазам своим, взъерошенный по-боевому, распустивший хвост, он, раскинутыми широко крылами вороша испревший лист, некоторое время упрямо чертил по оттаявшей земле свои круги.

Но всякий раз и на всякой прогалине, за каждым пнем или кочкой его встречала одна пустота, постоянная нынче, либо тихие шорохи прошлогодней высокой травы, уже просушившейся днями на солнце, либо легкий, временами будто квохтанье копалухи, стрекот в подлеске случайно уцелевшего с осени листочка.

И он принимался токовать снова.

Разъяренный после каждой неудачи, взлетая вновь с земли и не таясь больше нисколько, он уже открыто садился теперь на нижние голые сучья ближайших деревьев.

Так прошло несколько рассветов.

Наконец разом чуть не прекратилось для него все и навсегда.

Однажды на подлете к своей сосне он в последний только момент различил в хвое две вспыхнувшие вдруг крохотные зеленые искры! Еще и не сообразив, что бы это могло быть, он лишь затормозил невольно, широко раскинув крылья и уперевшись ими в тугой встречный воздух. Его тотчас подбросило на верхнюю ветку, и в тот же самый миг с его привычного и обсиженного давным-давно места, с которого он всегда начинал токованье, тенью метнулась к нему неслышимая и стремительная рысь. Но достать его теперь она уже никак не могла, и, успев только вырвать из хвоста несколько перьев, лесная ловкая кошка, одуревшая, вероятно, от голода, едва сама не сорвалась вниз. Но он и не глядел, что стало с нею дальше, потому что, почти не работая крыльями, точно подшибленный ударом свинца — однажды пережил он и такое, — он с высоты ушел прямо в крепи и там затаился надолго, пропустив следом не один рассвет.

Постепенно ему стало ясно, что лишь его одинокое пение привлекло голодную кошку, и, видно, уже давно. Не одну, видно, зарю охотилась она за ним, пока точно не выследила дерева, с которого перед каждым утром он упрямо начинал свои отчаянные песни. Что ж, дело обычное — за ним охотились не впервые, но теперь ему уже чудилось, будто это голодной кошкою, как давеча филином, обернулся вдруг все тот же его нынешний враг, постоянно его преследовавший…

Он поднялся с лунки во мху, в которой коротал эту теплую тревожную ночь, сулившую нынче пришествие скорой стойкой непогоды.

Было безветренно, и какая-то вязкая стояла тишина вокруг. Ни одного чужого неосторожного звука не долетало сюда. Березы среди топи стояли не шелохнувшись, еще неразговорчивые, еще не опушенные свежей листвою, и он различал пока только их осторожные шепоты — это, все более набухая жизненною силою, нет-нет да на их ветвях трескались почки, изготовившиеся распуститься.

Он чувствовал, что нынче его время ушло окончательно и что ему так и не одолеть своего врага, какой заявил о себе впервые этой весною. Да, раньше он в эту пору обычно уже не вылетал на ток, а уж в такую-то погоду — тем более.

Подойдя к лывинке меж кочек и ступив на кромку еще сохранившейся здесь наледи, он напился. Вода была еще по-весеннему пьяной, и он, невольно нахохлившись и приопустив крылья, подскочил по мху и раз и другой, точно перед ним вдруг оказался долгожданный соперник, на которого необходимо нападать. Но никого здесь, кроме него, не было и быть не могло: непролазные уремы охраняли этот островок посреди одного из немногих теперь в округе мшаников, и надежная паутина сушняка скрывала его сверху. Да, здесь он был в полной безопасности… если бы не нынешний враг, ни на миг не оставлявший его в покое, враг, от которого некуда было скрыться и который сам в свою очередь ни разу не вышел открыто для честного поединка.

В небе, начиненном нынче ненастьем, не было видно звезд, время же неотвратимо приближалось к рассвету, и он, шумно и тяжело забив крыльями, прошиб над собою ломкий сушняк и свечою влетел в нависшую над болотом мглу.

Приблизившись к опушке борка, он облетел его сперва, лишь приглядываясь к своей давней сосне, но даже и не собираясь теперь садиться на нее. Затем, сделав над болотом круг, он вернулся и устроился на другом дереве, хотя и на своей сосне не смог обнаружить ничего подозрительного. Из благоразумия все же он и здесь, на чужом месте, сел чуть ли не у самой макушки, где уже никакая кошка не смогла бы достать его.

И тотчас привычное нынешнее безмолвие сомкнулось вокруг него.

С высоты ему хорошо был виден восток, и, пусть в той стороне еще не было заметно никаких признаков рассвета, он все равно знал точно, что заре — скоро время и что солнца, может быть, не будет вовсе не только нынче, а и еще несколько дней. Сейчас он чувствовал на себе всю тяжесть непогодного, пасмурного неба, в котором низко, почти сразу над макушками сосен, скользили сырые, перегруженные дождем тучи.

И все-таки, вяло поскиркав и распалив себя, он запел сегодня не столько призывая на бой и свадьбу своих соплеменников, сколько от отважного отчаяния, возвещая окружившей его теперь повсюду пустоте и собственному одиночеству, что он еще жив и не думает сдаваться, потому и непокорен, что он готов еще и дальше жить, петь и биться, что его песня, которую не одну весну неизменно слушала здешняя тайга и этот, что лежал сейчас весь перед ним, почти что последний мшаник в округе… что его песня будто бы все та же, и все так же он возвещает в ней о том, что в тайге еще живут и борются ее истинные аборигены и что живется им в ней по-прежнему сносно!

Да, теперь он спешил петь даже не по своей словно бы воле — теперь это уже сама природа в нем наверстывала все из-за выследившей его упрямой кошки пропущенные зори. И, заканчивая одну песню, он тут же заводил другую, пока не различил вдруг будто бы квохтанье копалухи… и очнулся.

Нет, слух и воображение обманули его и в этот раз: это просто пошел собиравшийся всю ночь дождь, заполняя тайгу своим ровным шумом. Дождь бил косо, крупный и сильный. Первый нынешний дождь, который должен был доесть по уремам и оврагам последние наледи, заставить распуститься уже давно изготовившиеся к тому деревья и дать траве росту.

Весна кончилась.

Еще покуда защищаемый сверху хвоей от прямых струй первого летнего дождя, он некоторое время, моргая и все еще нахохлившись, глядел на совершавшееся в природе неистовство, означавшее, что теперь уже окончательно пришло лето и потому его песни никому больше не требуются.

Но вот и первая капля, прошмыгнувшая сверху сквозь редкую хвою, упала ему на спину. За нею — другая, третья, четвертая…

Ждать больше было некого и нечего, и, сорвавшись с ветки, он точно так же, как после неудачного хищного броска голодной лесной кошки, будто подшибленный прямым выстрелом, тараня грудью ударявший ему навстречу дождь и почти не работая крыльями, спикировал в болото и затих наконец, забившись в мох и втянув голову, глядя, как на ветках сомкнувшихся вокруг него кустов то и дело скапливаются то тут, то там и затем с хлюпаньем обрушиваются крупные и какие-то нестерпимо голые, как одна жестокая и чистая правда, прозрачные капли первого летнего дождя.

Нет, он не сдался.

Просто он никак не мог победить в этот раз, потому что это было ему не под силу, и всю весну, оказывается, он вел откровенно неравный бой с врагом, нынче для него непобедимым, точное имя которого — одиночество и которого без друга и товарища еще никогда не удавалось и не удастся одолеть ни одному живому существу.