Золотой истукан (др. изд.) - Ильясов Явдат Хасанович. Страница 3

– Бегут, – кивнул изгой понимающе.

– И чего всполошились? – вздохнул Добрита.

– Паленым пахнет. – Неждан подмигнул Калгасту. Рассмеялись. Черный опять взглянул на хоромы. – А дерево сухое… – Обернулся, глазами поймал свет Руслановых честных очей, сморщился, разжал кулаки. – Куда теперь? – И сам ответил: – Тоже к нему, Ратибору, куда еще. – Он вновь, но уже чуть заметно, мигнул Калгасту.

Охотник – Добрите и Руслану:

– А вы, смерды смирные?

– Туда же. Ведь и так надо быть.

– Может, князь… – Руслан сглотнул слюну. Ох, поможет ли князь?

– Авось, – угадал его думу Добрита. – А, Еруслан? Меня, глядишь, в дворовую челядь приткнет: небось слыхал он обо мне, я не ленивый. Тебя в дружину возьмет. Отрок ты дюжий. Исхудал, правда, малость. Ну, не беда, резнесет на княжьих хлебах.

– Возьмет ли ворчун? – усомнился Руслан, а внутри уже с дрожью подымалась надежда: вдруг посчастливится? – Я, чай, безродный. Схоронил своих-то всех.

– Такие и надобны князю.

– Плывете? Добре. – Калгаст повеселел. – Но давайте сперва поедим, вздремнем. Путь далек. Садись, Неждан. И ты, злой Чернь. И вы, Судак, Линь и Карась, племя рыбье. Эй, кому дешевых лещей? По оплеухе за пару. Платить боярину Пучине. Налетай, людие.

Тронулись.

– Землю пахать – несыту быть, князю служить – быть биту. Идите лучше со мной полевать.

– Полевать – не редьку поливать. Ратаеве мы с Ерусланом. Прикинь, легко ли: от нивы да в дикое поле?

– Раздолье. Схватился со старой чадью, изгнали прочь – с тех пор и скитаюсь, по-птичьи питаюсь. Лечу, куда хочу.

Завидно Добрите.

Но хватит ли в реках, лесах еды на всех?

Озадачен Калгаст.

Пожалуй, нет. Народу – пропасть, и русь не чудь, не к снасти хитрой – больше к сохе привычна. Однако уда, самострел, сеть да пасть – подспорье хлеборобу. Дичи по рощам да прочим урочищам вдосталь. Одна беда, везде знамение торчит боярское: на гонах, езах, перевесищах. Полезешь – кожу сдерут.

Калгасту слезы, Добрите смех.

Вот и «лечу, куда хочу».

Теперь все чужое, только горе свое.

– А, Еруслан?

– Да. Оно, конечно… похоже.

Лучше б смолчать, но как тут смолчишь? Про долю мужицкую речь. К тому же сыт сейчас Руслан, а сытый – смелый. Притупило едой боязнь, точно зельем – болезнь.

– Правда, Калгасте, будто при дедах – добрей жилось? Хозяйством вроде совместно владели, достаток делили поровну. Ни слуг, ни князей. Все вольные.

– Древляне в дебрях сырых доселе прежний устав берегут. И что? Таятся в селах убогих да крохотных, как совы в загаженных дуплах. Совместно? Один топор на пятерых. Пригорок выберут, лес подсекут, выжгут дотла: сей, веселись, поле – с ладонь. Снимут горстку пшена, урожай клянут: всего-то по зернышку и досталось. Бедность. От нее – злость, жестокость. Вольные? Сплошь холопы, всех без разбору душит вервь. Хворому, слабому, старому – смерть. Непокорному – тоже. Случилось мне забрести к ним намедни. Еле утек. Хотели повесить, духу лесному скормить.

Добрита – недоверчиво:

– Что ж… выходит, легче теперь человеку?

– Выходит. Ну, сейчас, правда, плохо. Неурожай. Сухомень. Нынче всякому худо, даже боярину. А так, ежели сверху взглянуть, то, конечно, полегче. Ты – на скудость сетуешь, а древляне, дреговичи, кривичи – завидуют нам. Дескать, обилье в полях. А что? Лесов дремучих, темных тут мало, степь близко, есть где соху развернуть. Усадьбы. Веси. Города. Простор – до морей. Весь белый свет по соседству. И гнездо у каждого свое. Очень им то по нутру, бородачам болотным. Тоже, где могут, где одолели чащобу – росчистей крупных, значит, и хлеба, прибавилось, – рвут ветхую вервь. Уже и бояре, слыхать, завелись.

– Эка радость.

– Ну, и не то, чтоб напасть. Их с челядью – горсть. Всему голова – смерд, вольный пахарь. Спору нет, изнемог он нынче. Но – до поры. Приспеет щедрое лето – опять хозяин себе. Отвалит дань, и боле его не тронь. Да и господский двор, если умом раскинуть, опора смерду в недобрый час. Ругаем Пучину: «Скупой». Верно, что скуп. Однако же – помогает. Взаймы дает, хоть и с двойной отдачей. Негде взять – и тому будешь рад. Даром никто не отвалит. Утек? И его надо понять. Прежде-то сыпал. Брал купу, Добрита?

– По горло в долгах, и старой чади, и Пучине.

– Ты, Еруслан?

– Покойный батюшка наш семян занимал, товару железного. Вернуть не успел. Долг – мой теперь. В закупах числюсь.

– Видите.

– Чего ж тогда бранишь нас с Ерусланом? Собачье, мол, счастье. Не пойму.

– Больно покорны, податливы. Чем славилась издревле Русь? Упрямством. Ни доморощенным, ни пришлым лиходеям не давала спуску. А нынче нас не узнать. Присмирели. Секут до костей, истерзали вконец, измочалили – терпим. Идти к богатому иди, да оглядывайся. Он ненасытный. Всех исподволь посадит на цепь. Как ромеи в Корсуне. – пленную скуфь. Бичами, как скот, на жатву погонит. И что? Вчера – ты смерд, сегодня – закуп, должник, а завтра? Холоп. И дети твои… кем вырастут в хлевах чужих?

– Нету детей. Схоронил. И жену.

– Мир праху. Будут еще. А будут – кем будут? Ты думал о завтрашнем дне, о детях да внуках? Должен думать, поскольку, себе на беду, – человек. Это волу – набил брюхо травой, и хорошо, спи, посапывай.

– Изгой, а туда же. Тебе-то что до забот мужицких?

– Эх! Или я двужильный? Забава ли, под стать врагу, в оврагах рыскать? Я храбрился давеча, бахвалился, а честно сказать – туго живу. Пятки сотрешь, покуда зайчишку хилого выследишь. В трясину плюхайся, в снегу подыхай. Опостылело. Хочу к теплу домашнему.

Он тягуче, стонуще зевнул, сказал со скрипучей злостью:

– Хлебнуть бы. Прибуду – до смерти упьюсь. – Помолчав, усмехнулся стесненно: – А толку? Устал. Тошнит. Это, друже, гибель, не спасение. Иное надо искать.

– Кинь поле. Обратно в мир, пожалуй, не примут – отрезан ломоть. Зато князь, я слыхал, привечает изгоев, с охотой в дружину берет.

– Знаю. Таких, кому некого жалеть. Но ратник тоже холоп. Правда, лучше ухоженный. А по мне – легче век в болотах блуждать, чем в палатах кому-то угождать. Строптив. Задирист. Крут, оттого и со старой чадью на ножах. Спесивых не терплю, скудоумных. Бездушных, завистливых, жадных и бедных людей обижать не люблю. Зверей – обижаю, людей – не могу. А князю служить – только и делать, что смердов безропотных бить. Таких, как ты с Ерусланом.

– Попробуй взропщи. Старая чадь в мирах – боярину оплот, бояре в крепких дворах – тому же князю, а выше княжеской – Власти нет. Куда пойдешь с нуждой да жалобой? В Киеве князь, говорят, справедливый. К смерду – добрый, к боярину – строгий. Слыхал?

– Слыхал. Да наш господарь ему неподсуден. Был бы подсуден – может, не смел бы этак чудить. – Калгаст помолчал, пожал плечами. – Или тоже… служил киянину опорой, вроде буйных князьков Полянских да северских. Нет, друже. Плоха надежда на князей. Меж собою – как псы, против нас – заодно. Придется самим спасать животы.

– Это как же?

– Князь да бояре не дремлют. Знай гнут свое. Пора и смердам очи продрать. Соберутся на требище – надобно вече створить, амбары Ратиборовы проведать.

– Это в Родень-то день?!

– Не пропадать же народу.

– Ох, бога прогневим.

– Наши боги – Хоре да Семарг. Древний Род к врагу переметнулся. Теперь он – дружинный, господский. Вроде Перуна, которому кияне требы кладут. Пускай бояре пред ним трепещут. Да и так ли грозен ветхий Род? Устал. Слаб против чудищ козарских. Степной-то бог его перемог, видишь, всю землю выжег.

– Не подымутся смерды.

– Небось надоело мякину жевать…

– Оно так. Да удастся ль с дружиной сладить? Крепки отроки, аки дубки. На диво сбиты.

– А мы – из ремней сыромятных свиты? Навалимся скопом, хвосты подожмут. А станут горланить – скормить чертей богу ихнему. Что, жуть берет? Будто сто лет остолопу жить. Хоть жить-то, может, три дня осталось. Так лучше с бранью, по-воински, пасть, чем псом бродячим сгинуть. А вдруг не помрем, расколотим дружину? Тут есть, маломошть, из-за чего шуметь. Терять… что тебе, нагому, терять? А найти, глядишь, чего-нибудь найдешь. Только смелости чуть наскрести. Пойдешь, куда позову?