Коллекция геолога Картье - Рыкачев Яков Семенович. Страница 68

— Верно, комендант, — хмуро отозвался скупой на слова помощник. — В бункер пришлось его силой брать, не давали. Ну, троих пристрелили, только тогда…

— Вот именно — только тогда! Теперь понимаете, господа, что за птица этот Картье? — Он снова повернулся к помощнику. — А ты точно знаешь, что он не сдох?

— Вчера был живой.

— А ну, Жубер, будь другом, сбегай-ка в бункер, погляди! А то, может, мы зря добрым людям голову морочим…

Помощник удалился, а комендант без роздыха продолжал болтать. Барзак сидел бледный как мел, он неотрывно глядел на кривляющегося коменданта и страстно мечтал: он мечтал о счастье пристрелить этого палача, как бешеного пса, сунуть эту жирную шею под нож гильотины, набросить на нее висельную петлю. Самая страстность, картинность этих переживаний помогала ему сдерживать себя, отвлекала его от мыслей от Картье, которые, дай он им волю, могли бы толкнуть его сейчас на любой безрассудный поступок.

— И что же вы думаете, добрые люди? Шум, шум — вот наш якорь спасения! Прислушайтесь — и сюда доносится этот адский шум! В каждом бараке установлены у нас по два громкоговорителя, они орут с утра и до ночи! Что же именно орут они, позвольте спросить? Ха-ха-ха! Они забивают этой арабской сволочи в башку наши военные марши и песни! Они не дают им ни отдыху, ни сроку! За один только месяц мы отправили в сумасшедший дом пятерых. А за порчу громкоговорителя — изволь, получай пулю в лоб! Так-то-с, дорогие гости!.. А-а, Жубер, мил-человек, что скажешь?

— Живой.

— Кто живой? — будто удивился комендант.

— Картье.

— Фу ты, а я и забыл о нем! Так живой, говоришь? Ну и тащил бы его сюда, сдали бы с рук на руки добрым людям!..

— Он не стоит на ногах.

— Ах ты, бог мой! На ногах не стоит, какие нежности! А ты бы…

Барзак вскочил со стула и шагнул к коменданту.

— Послушайте, вы! Вам известно, что такое субординация?

— Это как так?.. — опешил комендант.

Барзак схватил письмо генерала Жаккара, лежавшее на столе, и сунул под самый нос коменданта.

— Что это такое?

— Пи… письмо.

— Это не письмо, уважаемый, — заорал Барзак, — а приказ, прямой приказ вашего высшего начальника, и вы обязаны принять его к неуклонному исполнению! С момента получения этого приказа вы, черт возьми, своей головой отвечаете за жизнь бывшего заключенного Анри Батиста Картье! Поняли, своей головой!

— Да я… ничего такого… я же думал… — испуганно залопотал комендант, берет свалился с его головы, зацепился было за ухо, сорвался и упал на пол. — Я… пожалуйста… как угодно…

— Распорядитесь отвести нас с мосье Стампом к бывшему заключенному Анри Картье, — строго сказал Барзак. — А также и врача, которого направил к нему генерал.

— Прошу вас, пожалуйста, — угодливо засуетился комендант. — Жубер, отведи господ в бункер и окажи им всякое содействие! Если что надо, сообщи мне, я распоряжусь! И смотри у меня — чтобы все вежливенько… Прошу вас, господа!..

Господа последовали за Жубером через всю лагерную территорию, мимо приземистых бараков, стоявших ровными рядами, на расстоянии пятидесяти метров один от другого. Сквозь проемы дверей и окон рвались оттуда извергаемые громкоговорителями бешеные рулады песен, маршей, хриплые выкрики, они сталкивались в воздухе, образуя завихрение, способное, казалось, закрутить гигантский смерч от земли и до неба. В широких, как арки, дверях бараков, не переступая заветного порога, толпились арабы, их худые, стройные тела были едва прикрыты лохмотьями, жалкими остатками прежней одежды; сочетание серой бледности и загара придавало их изможденным лицам болезненный, оливковый оттенок. Они молча, с острым интересом следили горящими глазами за группой из трех незнакомых людей, проходивших по двору в сопровождении помощника коменданта; нетрудно было понять, что всякая перемена в привычном, постылом лагерном распорядке казалась им знаком, предвещающим, быть может, перемену в их собственной, проклятой судьбе. Они прокричали что-то вслед проходившим, видимо это были жалобы, тотчас же утонувшие в истошном реве громкоговорителей. Но кричать заключенным не полагалось, и два парашютиста, дежурившие у дверей, тут же загнали их штыками в глубь барака…

Наконец бараки остались позади, а за ними открылся обширный плац, окруженный хозяйственными постройками. Посреди плаца под еще горячим солнцем вытянулась шеренга из двух десятков заключенных, закованных в кандалы.

— Бе-гом! Бе-гом! — пронзительно вскрикивал надзиратель-парашютист, и заключенные, звеня тяжелыми кандалами, без роздыха выполняли так называемый «бег на месте», вздымая густые тучи пыли. Вот один из них, выбившись из сил, осел на землю, и тотчас же парашютист обрушил на него град ударов прикладом.

— А ну, вставай, не то штыком пощекочу!

Упавший, несмотря на все свои усилия, не в силах был подняться и только тщетно копошился в пыли. Тогда парашютист, отведя ногу в кованом сапоге, с размаху ударил его носком в лицо, а когда тот с коротким вскриком недвижно простерся, оттащил его в сторону и еще раз наддал сапогом.

— Бе-гом! Бе-гом! Учение продолжалось.

— Послушайте-ка вы, юрист, — с какой-то странной, торжествующей улыбкой обратился Стамп к Барзаку. — Разве вам не кажется, что Нюрнбергский процесс был судебной ошибкой? А?

Барзак поднял на Стампа глаза, полные муки и гнева, и его вдруг пронзила догадка, которая смутно тревожила его уже целых два дня, а сейчас превратилась в уверенность: этот Стамп, несомненно, бывший гитлеровец.

— Нет, — отозвался адвокат коротко. — Не кажется.

5. АНРИ КАРТЬЕ ВЫХОДИТ НА СВОБОДУ

Бункеры, предназначенные для особо провинившихся заключенных, помещались в небольшом одноэтажном каменном здании с единственной узкой дверью, окованной железом. Жубер вставил в замок большой ключ, два раза повернул его и потянул на себя тяжелую дверь. Он прошел первым, за ним Барзак, врач и последним Стамп. Короткий коридор с двумя забранными решеткой, полуслепыми от грязи окошками, по бокам пять окованных железом дверей — и всё. Глухая тишь, будто здесь нет ни живой души. Жубер прошел налево, в конец коридора, с натугой приподнял засов, замыкавший камеру номер пять, и отворил тяжелую дверь.

— Здесь, — сказал он, отстраняясь от входа.

— Отойдите в тот конец коридора, — веско сказал Барзак, и Жубер, памятуя напутствие коменданта, беспрекословно повиновался.

Барзак, пригнувшись, шагнул в совершенно темную камеру и не сразу разглядел человека в отребьях, который полусидел, полулежал на голой деревянной скамье. Камера была размером в полтора квадратных метра, и, кроме скамьи, в ней ничего не было. Барзак подошел к человеку и тронул его за плечо.

— Анри, — произнес он тихо. — Это я, Луи…

Человек не ответил, не пошевелился, видимо, он находился в забытьи. Барзак чуть потряс его, веки человека приоткрылись, он медленно, с видимым усилием повернул голову, прислоненную к каменной стене, разлепил губы и отчетливо, хотя и шепотом, медленно проговорил:

— Иди к черту… Жубер… не смей… приходить… негодяй!..

Услышав эти слова, Барзак радостно улыбнулся. В эту минуту он уже твердо знал, что его друг жив, будет жить и что жив его боевой дух, не сломленный в этом застенке.

— Анри! — повторил он, на этот раз более громко. — Это не Жубер, это я, Луи, твой Луи Барзак…

— Ты, Луи… — Картье, не меняя позы, широко открыл глаза. — Так они тебя тоже…

— Нет, Анри. Я пришел за тобой — ты свободен!

— О Луи…

Картье хотел приподняться и не смог.

— Видишь, какой я…

— Я привез с собой врача, он поможет тебе.

Барзак вышел из камеры, уступая дорогу врачу: там еле могли уместиться два человека.

— Здравствуйте, дорогой, — сказал врач. — Я не потревожу вас, только послушаю ваше сердце.

Отстранив рукой лохмотья, прикрывавшие тело Картье, врач приложил к его груди стетоскоп.

— Железное, стальное сердце, — удовлетворенно сказал он через полминуты Барзаку, отнимая стетоскоп. — Сердце воина, борца. Глухие тоны, перебои — это всего лишь рябь на поверхности, пустяки. Сказалось полугодовое недоедание, нервное перенапряжение. Нужен отдых, покой, и только. Во всяком случае, через три минуты он выйдет отсюда на собственных ногах…