Коллекция геолога Картье - Рыкачев Яков Семенович. Страница 69

Врач достал из своей сумки заранее заготовленный и наполненный шприц, с трудом ухватил кожу на исхудавшей руке заключенного и вогнал в нее иглу.

— Новый, могущественный препарат, — приговаривал он, обращаясь к Картье и нажимая на поршень шприца. — В течение шести часов вы будете полны сил и энергии. А там повторим…

Барзак стоял у открытой двери камеры, он был исполнен глубокой благодарности к этому пожилому человеку с молодой, неистраченной душой. А врач смотрел то на свои ручные часы, отсчитывая секунды, то на заключенного, пока не произнес, наконец, с твердой уверенностью:

— Теперь вы можете встать и пойти, мой друг!

И Картье встал и вслед за врачом вышел в коридор.

— Познакомься, Анри, — сказал Барзак. — Это мосье Альбер Стамп.

Картье молча, с подчеркнутой сдержанностью пожал Стампу руку: что-то почти неуловимое в интонации Барзака насторожило его против этого человека. А затем он встал посреди коридора, лицом к железным дверям, за которыми находились узники, и звонким голосом крикнул:

— Прощайте, друзья! Это я, Анри! Прощай, Тевфик! Прощай, Джелали! Прощай, Мохамед! Прощай, Джавед! Я покидаю Эль-Гиар, но я не забуду вас, друзья!..

В самом звучании слов прощания и клятвы есть, вероятно, нечто высокое и торжественное, но Картье произнес их без малейшей аффектации, просто, серьезно и даже деловито. И в ответ, будто из глубины колодца, послышались глухие, сдержанные, вперекрест, голоса узников, сложившие одну отчетливую фразу:

— Прощай, Анри, и мы тебя не забудем!..

Конечно, узники не могли знать, куда именно уходит из Эль-Гиара их друг и товарищ по борьбе — на свободу или на еще горшие испытания, — но прекрасный древний обычай не позволил им переступить очерченную другом границу. А Картье и сам не знал, что его ожидает: во всем происходящем чудилось ему нечто странное и двусмысленное.

И вот группа из пяти человек — Картье, Барзак, Стамп, врач и помощник коменданта, с хмурой почтительностью плетущийся позади, — медленным шагом, в молчании пересекает территорию лагеря. Кандальников, свершавших свой мучительный бег на месте, уже увели, плац опустел, над ним высоко-высоко, на еще светлом небе прочертился тонкий серпик луны. Но все так же беснуются громкоговорители, и чем ближе к баракам, тем все сильнее возрастает их ярость; кажется, что это доносится злобный рев того зверя, что терзает и пожирает здесь человеческие жизни. А когда группа проходит мимо бараков, из всех дверей и окон высовываются заключенные, они возбужденно машут руками и громко кричат — это видно по их широко отверстым ртам, — приветствуя человека в лохмотьях, спокойно шагающего среди трех незнакомцев. Как ни странно, но вооруженные автоматами легионеры, слоняющиеся возле бараков, в эту минуту бездействуют: видимо, они по опыту знают, что не всегда страшны узникам штык и пуля. А человек в лохмотьях останавливается, обращается к заключенным лицом, улыбается им и подает ответные знаки руками.

Когда Картье в сопровождении посланцев генерала Жаккара вошел в помещение комендатуры, толстяк комендант с восторженным лицом шагнул ему навстречу.

— О мосье Картье! — воскликнул он, разведя руки для объятия. — Да вы, я вижу, молодцом! Если бы вы знали, как я рад, как счастлив за вас! Я всегда считал, что такого человека, как вы, нельзя…

— Замолчите, — коротко сказал Картье, отвернулся от него и отошел в сторону, уступая поле действия своим покровителям.

— Право же, я от всего сердца… — в голосе коменданта звучало нечто среднее между испугом и обидой. — Я всегда старался…

— Послушайте, комендант, — прервал его Барзак, сохраняя принятый им властный тон. — Где может мосье Картье переодеться?

— О, прошу вас, где угодно! — Комендант подбежал к двери с надписью «Машинное бюро», распахнул ее и крикнул: — Мадемуазель Катрин, потрудитесь выйти из комнаты, мосье Картье должен переодеться!

На пороге комнаты возникла высокая, полная брюнетка с красивым надменно-презрительным лицом, грубо обезображенным заячьей губой. Ни на кого не глядя, она величественно прошла к выходной двери, и тут обнаружилось, что она слегка припадает на одну ногу. Было что-то отталкивающее во всем облике этой лагерной мадонны, добровольно выстукивающей на машинке изуверские приказы, инструкции и отчеты.

— Переоденьтесь, Картье, — Барзак протянул ему небольшой чемодан. — Вы найдете здесь все необходимое.

Минут через пять из комнаты машинистки появился совсем другой человек. Картье от природы был худ, жилист, строен, широкоплеч, и полугодовое заключение почти не сказалось на его фигуре. Вот почему его летний светло-серый костюм, который тетя Мари прислала с Барзаком, оказался ему впору и придавал ему элегантный вид.

— Знаешь, Анри, — тихо сказал ему на ухо Барзак, — если бы не борода, ты все тот же…

— Это вовсе не я, — с шутливой серьезностью возразил Картье, — это препарат нашего милого доктора!

Но тут к нему шумливо и громогласно подлетел комендант; голубой берет, соскользнув с его шаровидной головы, лежал у него на плече.

— Ей-богу, я ни за что не узнал бы вас, мосье Картье! Вы похожи сейчас… на министра! Да, да, именно на министра! — Он высунулся в открытое на двор окно и закричал: — Катрин, Катрин! Вы можете вернуться в бюро, только взгляните прежде на мосье Картье!..

— Эй, комендант, — сердито сказал врач, — вы бы лучше распорядились, чтобы господину министру принесли стакан теплого молока и небольшой кусок черствого хлеба!

— О, что угодно, доктор! Быть может, обед?

— Стакан теплого молока и черствый хлеб, — повторил врач и сурово добавил: — Об обедах следовало позаботиться раньше…

— О, сию минуту распоряжусь! Катрин, — крикнул комендант в окно, — принесите мосье Картье из буфета стакан теплого молока и несколько сухарей! Да только живее!

Все это время Стамп безучастно сидел в углу комнаты: все шло как надо, и ему не к чему было вмешиваться. Лишь когда Картье, переодетый, вышел из машинного бюро, во взгляде Стампа появилось что-то живое. Теперь перед ним был уже не заключенный, одетый в лохмотья, не обезличенный лагерный номер, а личность, свободный и, по-видимому, сильный человек, способный жить и действовать по своим внутренним законам. И этот человек — Стамп отчетливо сказал себе это — враг, опасный, решительный, умный, гибкий и вместе непреклонный враг! Враг его, Стампа, прошлого, настоящего и будущего, враг его помыслов, его расчетов, его страстей, самого его дыхания! О, встреться ему этот Картье в ту далекую, сказочную пору, когда он, Стамп, был генералом СС фон Хагенау, он растоптал бы его, стер бы с лица земли! А сейчас он нуждается в этом человеке, он сам, своими руками выпустил его из железной клетки, куда тот угодил по воле теперешних хозяев мира, некогда создавших Нюрнбергский процесс, а теперь взявшихся, наконец, за ум! Но ничего, ничего, он еще втолкнет этого Картье обратно в железную клетку Эль-Гиара…

Мадемуазель Катрин, красавица с заячьей губой, подошла к Картье, слегка припадая на левую ногу, и поставила перед ним небольшой поднос со стаканом молока и сухарями. Затем, демонстративно отвернувшись, — Катрин презирала заключенных, как низшую породу людей, — она проследовала в свое бюро и принялась выстукивать на машинке убогую премудрость насильников и палачей.

— Пейте небольшими глотками, мой друг, — приговаривал врач, стоя возле Картье, — небольшими глотками!..

— Обязательно, доктор, благодарю вас, — сказал Картье и в несколько глотков отхватил полный стакан молока. Затем он повернулся к Барзаку: — Если я действительно свободен, я не намерен оставаться здесь ни одной лишней минуты!

— Разумеется, разумеется, вы свободны, дорогой Картье! — подскочил к нему комендант. — Вот в моих руках собственноручное письмо генерала Жаккара! Генерал ожидает вас в своей резиденции…