Индия. Записки белого человека - Володин Михаил Яковлевич. Страница 49

Свет фар утыкался в стену клубящегося мрака. Шлепки раздавались все чаще, но на ветровом стекле не было ни малейшего следа воды. Лишь от земли ритмично поднимались столбики пыли. И я вдруг поймал себя на том, что испытываю неодолимое желание выйти и посмотреть, что происходит снаружи. Но прежде чем я успел что-либо сделать, в багажном отделении началась возня. Рон бился в истерике. Он кричал, что Моника умирает и ей нужен свежий воздух. Лицо девушки и в самом деле выглядело неживым. До меня вдруг дошло, как тихо было в машине до этой минуты. Немец, лишенный возможности выйти, попытался перевалиться на наше сиденье, но на нем повис Джим, а Лёва и Боря, развернувшись, принялись дубасить его с таким остервенением, словно знали о том, что произошло в Дарче. Истерика, перекинувшись от Рона, овладела остальными. Водитель начал стучать кулаками в грудь. Веня вцепился в него, требуя, чтобы тот взял себя в руки. Но и сам Веня выглядел не лучше: от ярости у него сузились глаза и набухла жила на лбу. У меня внутри тоже все кипело, и я с трудом сдерживался, чтобы не влезть драку, — мне были одинаково противны и «близнецы», и Рон. Но поднимавшаяся злоба нашла иной выход: неожиданно для себя я прижал ладони к вискам и закричал. Похоже, сам же я первым и испугался этого крика. В наступившей тишине буднично и скучно лязгнула дверца — Аня вышла наружу. Мы не заметили, как кончился дождь. Вместе с тем быстро становилось светлее.

Поодиночке все, кроме водителя, вылезли из джипа. Индиец еще какое-то время неподвижно сидел, уронив голову на руль. Впереди лежала все та же дорога, упиравшаяся у горизонта в цепь снежных гор, а за спиной висела туча, проползшая над нами, как танк над траншеей. Но угроза исчезла — теперь это было обычное темное облако, которое с каждой минутой светлело и уменьшалось.

Участники путешествия молча бродили неподалеку от машины, стараясь, чтобы не только пути, но и взгляды их не пересекались. Повсюду виднелись холмики земли, похожие на вулканы с погасшими кратерами. Ничего, кроме них, не напоминало о только что прошедшем «дожде без воды». А вскоре под ветром исчезли и они.

Печальным следствием пережитого катаклизма стало то, что закрепленная под тентом тридцатилитровая канистра опрокинулась, и бензин вытек, насквозь пропитав лежавший на крыше багаж. Минут двадцать водитель разбирал тент и перекладывал вещи. Потом слез и, ни слова не говоря, завел мотор. Чтобы добраться до Леха, нужно было добыть по меньшей мере двадцать литров бензина.

Мы ехали молча — кажется, после того как я закричал, никто не сказал ни слова. Джип по-прежнему бросало на рытвинах. Теперь уже Моника держала голову Рона у себя на коленях и тихонько ее гладила. На лбу у него виднелась изрядная ссадина. После очередной ямы водитель ударил по тормозам, выскочил наружу и, став по-собачьи на четвереньки, вырвал прямо на обочину. По-собачьи же ногой подгреб песок и прикрыл им следы своей слабости. Вернулся он совсем уже потерянный.

— Манали — Лех, Лех — Манали, Манали — Лех. Три раза не спал, — тихо сказал водитель, и мне стало его жалко. Но ни я, никто другой не сказал ни слова ободрения. Так и поехали дальше.

Вскоре мы добрались до Сарчу. Палаточный лагерь, где обычно ночуют туристические группы, был виден издалека. На мачтах перед шатрами на ветру развевались пестрые флаги. Водитель поставил джип на стоянку, и все разбрелись по разным забегаловкам: группа безнадежно распалась. «Близнецы» ушли вдвоем, канадец держался то ли вместе с немцами, то ли сам по себе, я оказался в компании с москвичами. Надо было как-то доехать до Леха, не разругавшись окончательно.

После обеда мы устроились на скамейке перед шатром, и Аня вопросительно посмотрела на меня. Можно было этого уже не делать — нет группы, нет и руководителя. Но она спросила у меня разрешения, и я кивнул. Аня быстро набила чулум[37], украшенный тибетским орнаментом, раскурила и передала Вене, а тот мне. Чулум гулял по кругу. Мы были так поглощены процессом, что не заметили, как подошли «близнецы» и молча уселись рядом. А вскоре — и это было уж совсем удивительным! — возникли немцы с Джимом, и Рон пробормотал, что ему, как натуропату, необходимо опробовать действие «хаша» на себе. И только водитель ходил от машины к машине, пока не достал нужный бензин. На нем мы и доехали безо всяких приключений до столицы Ладакха.

На четвертый день пребывания в Лехе я отправился за сотню километров в монастырь Ламаюру. Мне удалось пристроиться к экскурсии, но она оказалась настолько скучной, что я не только покинул группу, но и сбежал из ритуального зала, решив вернуться, когда там никого не будет. Гуляя по монастырю, я сначала оказался на кухне с расставленной по полкам глиняной посудой и потемневшими от времени латунными чайниками, потом попал в комнату, где лежал больной монах, а в конце концов забрел в школу.

Я остановился на краю метра на три утопленного в землю квадратного дворика. Мальчики в красных монашеских одеждах, сидя на каменном полу, писали на деревянных дощечках под диктовку учителя. Они точно так же, как дети в остальном мире, высовывали языки, закусывали губы и наклоняли набок головы, словно от этого зависело качество письма.

«Это ли не лучшее доказательство, что все мы произошли от одной обезьяны или от одного бога!» — подумал я и почему-то обрадовался этой нехитрой мысли.

Учитель стоял ко мне спиной, и я, чувствуя некоторую неловкость от подглядывания, негромко кашлянул. Он обернулся и сделал приглашающий жест. Слева от меня вниз вели ступеньки. Пока я спускался, учитель объявил перерыв, и мальчики, бросившись к лестнице, застыли по обеим ее сторонам. Глаза их горели любопытством. Несмотря на популярность Ламаюру среди туристов, в школу, судя по всему, посторонние забредали нечасто.

Учителю было тридцать лет. Из них двадцать три он прожил в монастырях и буддийских школах. По-английски он говорил без ошибок, но так медленно, словно каждую фразу сперва проговаривал про себя.

— Ищете старый храм? — спросил он.

Я кивнул, хотя на самом деле ничего не искал. В путеводителе о храме одиннадцатого века было написано буквально два слова, а встреченные на экскурсии эстонцы сказали, что здание находится в таком состоянии, что монастырское начальство почло за лучшее повесить на двери чуть ли не амбарный замок.

Учитель подозвал одного из мальчиков и что-то сказал ему, после чего тот сразу убежал.

— Подождете минуту? Лама вас проводит. — обратился он ко мне.

За трогательным обращением «лама» к семи-или восьмилетнему ребенку мне почудилась такая нежность, что я даже не удивился тому, что мне покажут храм.

— Почему вы назвали мальчика ламой? — Я не сумел сдержать свое любопытство.

— Ламами мы называем самых святых и образованных монахов, — серьезно сказал учитель. — Образованными они станут со временем, а святые они и сами по себе. А еще в этом — надежда, что когда-нибудь из них и в самом деле вырастут ламы.

Я выглядел таким растерянным, что монах улыбнулся и спросил:

— Вас разве не так учили?

Как нас учили, я рассказать не успел — вернулся мальчик, в руке он держал огромный ключ. «Значит, и впрямь на амбарном замке», — подумал я, и мы отправились вверх по лестнице.

Крошечный храм выглядел заброшенным и давным-давно требующим реставрации. С потолка тянулись следы дождевых струй, превращавшие когда-то яркую настенную роспись в грязные, набухшие сыростью пятна. Через дыры в крыше падало несколько солнечных лучей, позволявших рассмотреть внутренности храма. Посреди комнаты стояли скульптурные изображения великого учителя тибетцев Падмасамбхавы и еще каких-то неизвестных мне святых. Дальше возвышалось одиннадцатиголовая статуя бодхисатвы сострадания Авалокитешвары. Стена за ней была оформлена в виде полукруга с тысячей рук, обращенных ладонями наружу. На каждой ладони был нарисован глаз.

— Ченрезиг, — сказал мальчик, наблюдавший за тем, как я рассматриваю скульптуру. Так зовут бодхисатву тибетцы. Я обернулся и вздрогнул: мой провожатый стоял у меня за спиной с ритуальной маской на лице. Ему, не знавшему английского, хотелось хоть как-то привлечь мое внимание. Маска изображала то ли быка, то ли какое-то другое животное с обломанными рогами, и мальчик, сделавшийся вмиг похожим на Минотавра, издавал из-под нее утробные звуки. Мне стало не по себе. С четырех сторон были полинявшие стены с сюжетами из незнакомой жизни, невиданные многорукие существа стояли в метре от меня, неведомое животное в упор смотрело мне в глаза через огромные пустые глазницы. И сам я — немолодой, но по-прежнему любопытный до всего человек — казался очутившимся в чужом мире ребенком, что трогает предметы, которые ни в коем случае нельзя трогать, и не понимает, с какими опасностями сейчас столкнется. От этого было и страшно, и сладко одновременно.