Англия и Уэльс. Прогулки по Британии - Мортон Генри Воллам. Страница 16

Всякий раз, когда я вижу мальчика, запускающего кораблик, меня так и подмывает к нему присоединиться. Мне ужасно хочется выяснить, получают ли сегодняшние мальчишки такое же удовольствие от этой забавы, как я в свое время. Вот и сейчас, наблюдая за ребенком, я вспомнил, как в детстве соорудил маленький остров посреди бака для дождевой воды, установленного на крыше конюшни. На этом самодельном острове я поселил двух славных мышат, спасенных от рук кровожадного садовника.

Каждое утро к острову причаливала свинцово-серая заводная канонерка, нагруженная хлебом и сыром. Зверькам требовалось только подойти к берегу и принять угощение. Иногда — расплескивая воду и нагоняя волны — мне удавалось спихнуть лодочку с суши и отправить ее вместе с пассажирами в короткое кругосветное плавание, которое всегда завершалось благополучным возвращением домой. На этом самодельном острове (основой для которого служила коробка из-под сахара) произрастали настоящие травяные джунгли, а замечательный лабиринт из глины и грязи — с пещерами и запутанными переходами — позволял организовывать для моих подопечных миллион захватывающих приключений. Как же мне хотелось уменьшиться до размеров оловянного солдатика и лично отправиться на борту своей лодочки на Мышиный остров! Я живо представлял себе, как мы все вместе исследуем непроходимые чащи, а затем сидим, греясь на солнышке, и делимся впечатлениями. Я сделал попытку расширить количество действующих лиц и подсадил на остров лягушку — ей отводилась роль охотника (или охотничьей собаки, теперь уж не вспомнить), — но у нее, похоже, имелись более честолюбивые замыслы: на следующее утро я обнаружил, что лягуха преодолела оцинкованную преграду и ускакала в большой мир.

Я думал: если маленький мальчик в какой-то момент обратит на меня внимание и подтолкнет ко мне свой кораблик, то я толкну тот обратно, и мы непременно подружимся. Я научу его, как построить гавань из камней, — ему это непременно понравится.

Вот оно!

В памяти всплыл эпизод из далекого детства.

Это было все в том же Борнмуте, двадцать четыре года назад. Там тоже присутствовала нянька, и она сердито втолковывала маленькому чумазому мальчугану: «О, мастер Генри, ради Бога! Если вы воткнете в свою лодку еще хоть одну свечку, то она потонет!» Я помню, как мальчишка — я сам — приклеивал витые рождественские свечки, красные и зеленые, к палубе большого эсминца, которому предстояло участвовать в иллюминированной детской регате, устраивавшейся на этом самом ручье.

И я ушел с большим серым кораблем под мышкой. А затем был жаркий августовский вечер в этом самом парке — такой тихий и безветренный, что ни единый листок не шелохнулся на ветвях высоких черных деревьев. Еще помню множество китайских фонариков и волшебных лампочек, которые отбрасывали красноватые блики на разрумянившиеся лица других детей, склонившихся над своими светящимися лодками в мерцающих водах ручья. Мне достался первый приз в этом соревновании благодаря остроумному инженерному решению: я выстроил для своего корабля каменную гавань и водрузил на ее вершине макет Эддистонского маяка. У меня и сейчас перед глазами та картинка: изящные и гордые очертания эсминца, тихо покачивающегося на якоре в освещенной гавани. Это была моя первая награда в жизни. Уже не помню, что она из себя представляла, но навсегда врезалось в память чувство законной гордости, которое я испытал… А также некая ужасная вещь, которую я сделал позже той же ночью. Помню, как я протянул руку в темноте и нащупал серый корабль, стоявший на стуле рядом с кроватью. Приподнявшись, я взял горевший ночник и подпалил последнюю свечку. Затем сидел и в непонятном экстазе смотрел, как полыхает зеленый воск, растекаясь по палубе.

Внезапно я ощутил прилив нежности к Борнмуту: ко всем его старикам в инвалидных креслах, к аккуратным садам и подстриженным лужайкам, к его бесконечным тюльпанам, к секретарю городского совета, к господину мэру и самому совету, даже к старым полковникам с больной печенью в мешковатых клетчатых костюмах… И к тем унылым семейным парам, которыми напрочь забиты все гостиницы.

Затем, когда маленький мальчик в своей панамке с обвислыми полями пробегал мимо меня, я подумал: вот бы остановить ребенка и обнять его хрупкие костлявые плечики. И когда я уже был готов — преодолев свою природную застенчивость и долгие двадцать четыре года — встретиться с самим собой в лице этого мальчика и сказать что-то искреннее и хорошее, типа: «У тебя просто замечательная лодка»… — в тот самый миг нянька (ужасная женщина!) воткнула иголку в недошитую наволочку, сняла очки и произнесла: «Пойдемте, мастер Джон, время обедать». Решительно поднялась и зашагала по дорожке. Мальчишка послушно побрел за нею со своим серым кораблем под мышкой…

Вот так в Борнмутском парке развлечений, где вроде бы и не могло произойти ничего экстраординарного, взрослый мужчина повстречался с маленьким серым призраком — настолько маленьким, что тот мог пройти у него под протянутой рукой, но достаточно большим, чтобы целиком заполнить ему душу.

Сколько бы я ни старался, мне так и не удалось искоренить в себе иррациональную веру в безусловную честность женского пола. Ко всем мужчинам я отношусь с изначальным подозрением, всем женщинам безоглядно доверяю, ибо — как сказал классик: «Живите опасно!» [15].

В Крайстчерче неподалеку от монастыря есть узкая и короткая улочка, почти целиком состоящая из чайных магазинчиков. Конкуренция настолько велика, что некоторые официантки или хозяйки предприятия — а, надо заметить, на этой улице царит сугубо женский бизнес — вынуждены выставлять пикеты прямо у дверей. Стоит слегка замешкаться, как вас тут же берут в плен очаровательной улыбкой: «Не желаете ли чаю, сэр?» И вы думаете: «Определенно желаю», — и безнадежно отклоняетесь от курса на монастырь. Одному Богу известно, сколько набожных паломников пало жертвой местных сирен.

Я шел по улице, лелея в душе образы величественных норманнских трансептов, когда на моем пути возникла прелестная дева с самыми прекрасными в мире серыми глазами.

— Не желаете ли омара, сэр? — спросила она.

Я внимательно присмотрелся и обнаружил, что она не шутит. За спиной девушки на фоне розовых кустов стоял стол, на котором в художественном беспорядке красовались дюжины омаров. Я бросил взгляд на часы: они показывали половину пятого. Вот уж никак не подозревал, что можно есть омаров на полдник. Скажу больше: по-моему, в этом ощущается нечто непристойное. От неожиданности я совсем растерялся и ответил: «Да, пожалуй». Девушка тут же, не оставив мне времени на размышления — сугубо женская черта, — подхватила одну из этих тварей (большую, красную!) и скрылась за дверями своего заведения. Я обречено последовал за нею, шлепнулся в обтянутое коленкором кресло и приготовился к худшему — меня терзали ужасные предчувствия.

— Чаю? — раздался мелодичный голосок.

На моем лице отразился слабый протест, но девушка уверила меня, что китайский чай «прекрасно подходит к омару». Я собирался было поинтересоваться: а проделывал ли кто-либо прежде подобный эксперимент, но мне не оставили на это времени. Когда панцирь лобстера опустел, в меня словно вселился бес, который заставлял отвечать «да» на все, что предлагала девушка (а она была чертовски разговорчивой). В результате на столе передо мной скопились плошки с дорсетскими сливками, горшочки с джемом, пышные кексы, источающие умопомрачительные ароматы, и целые бастионы из булочек и хрустящих рогаликов. Единственное, чего не хватало моему чаепитию, — так это Безумного Шляпника.

Лондонцы любят рассказывать истории об излишествах Западной страны [16], о сливочных рассветах и джемовых закатах. Может быть, размышлял я, таково неофициальное гостеприимство Дорсета и Девона? Я хотел получить подтверждение своим догадкам у любезной хозяйки, но она уже снова была на своем посту — искушала проходившего мимо викария лангустом.