Пропавшее войско - Манфреди Валерио Массимо. Страница 32

— Неслыханно, — продолжала Дургат, — чтобы человек использовал подложные кости для проигрыша, но именно так поступала царица-мать, добиваясь своей цели: она поставила тысячу золотых дариев и проиграла. Заплатила эту огромную сумму глазом не моргнув, но при этом предложила реванш: он состоялся через несколько дней, ясным вечером, после ужина, в саду летнего дворца. Тихонько журчал фонтан, из душистых жасминовых кустов доносилось пение соловья.

На сей раз вышло Парисатиде назначать ставку, и царица решила, что ею станет слуга, находящийся в собственности играющего. Однако из потенциального списка исключили по пять имен с каждой стороны, самых верных и преданных, чтобы игроки не лишились тех, кто им дорог.

Парисатида все просчитала: Мазабат не вошел в число пяти. На сей раз царица воспользовалась подложными костями, чтобы выиграть, и, когда потребовала Мазабата, Артаксеркс сразу же понял, что приговорил верного слугу к жестокой смерти, но слово царя отлито из бронзы, и его нельзя нарушить.

Царица-мать велела живьем содрать с евнуха кожу и приказала повесить ее перед ним на каркасе из тростника. Потом велела проткнуть страдальца тремя кольями. Его смерть наступила быстрее, чем у Митридата, но, пожалуй, получилась не менее мучительной.

Все произошло за несколько дней до того, как Дургат отправилась исполнять приказ вместе с другими слугами. По ее словам, она присутствовала при разговоре царя с матерью: Артаксеркс упрекал Парисатиду в том, что мать столь жестоко убила хорошего слугу. Царица пожала плечами: «Сколько шуму из-за какого-то никчемного старого евнуха; я ни слова не произнесла, проиграв одним махом тысячу золотых дариев!» Потом взяла из корзинки финик, с нарочитой медлительностью очистила от шкурки и откусила, скривив губы, как настоящая тигрица.

Дургат уже заканчивала рассказ, как вдруг появился Ксен и лицом к лицу столкнулся с Меноном-фессалийцем.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он резко.

— Просто проходил мимо.

— Проходи где-нибудь в другом месте, — промолвил Ксен с грозным выражением лица.

Я увидела, что рука Менона скользнула к рукояти меча, и пристально посмотрела ему в глаза, умоляя не делать этого. Фессалиец покачал головой, тряхнув при этом светлыми волосами, и проговорил:

— В другой раз, писака. Час настанет. А пока что пусть твоя красотка расскажет, что услышала. Тебе это покажется интересным.

И ушел прочь; ветер раздувал его нелепый белый плащ, словно парус корабля.

Я спросила у Дургат, хочет ли она вернуться к царице или остаться с нами.

— Ты свободна и вольна поступать как хочешь, но решать тебе. Если пойдешь с нами, думаю, через несколько месяцев мы доберемся до берега моря. Там потрясающие города, мягкий климат и плодородные поля. Быть может, найдешь там хорошего парня, который женится на тебе, и у вас будет семья.

Дургат некоторое время молчала, склонив голову. Персиянка отличалась красотой — черные волосы и глаза, смуглая кожа. Она одевалась с определенным изяществом и даже носила украшения: на шее на серебряной цепочке висел маленький кулон из янтаря.

— Ты очень добра, раз так говоришь, но на своем месте я в безопасности. Достаточно не иметь ни глаз, ни ушей, не видеть и не слышать, всегда подчиняться — даже тогда, когда тебе ничего не приказывают, угадывать мысли госпожи, удовлетворять каждое ее желание — и все будет хорошо…

Меня поразило это «все будет хорошо» от человека, ставшего свидетелем проявлениям невообразимых зверств, о которых она рассказала чуть раньше; от человека, состоящего на службе у хищника в человечьем обличье, способного на безграничную жестокость и на внезапную смену настроения. Мне стало ясно, что человек, лишенный свободы и достоинства, может привыкнуть к чему угодно.

Дургат тем временем продолжила:

— Ты так поступила из любви, это очевидно, и я тебя понимаю. Однако такая жизнь не для меня, хоть это и не единственная причина… — Она осеклась и пристально посмотрела мне в глаза с особым, страстным выражением.

В ее взгляде читалось послание, как, вероятно, и в моем, когда я умоляла Менона-фессалийца не вынимать меч из ножен и не обращать против моего Ксена. Она не произнесла больше ни слова, но Дургат ведь предупреждала, что ей полагается «не иметь ни глаз, ни ушей, не видеть и не слышать». Но в чем же дело? Что за тайну знает эта девушка и не может открыть мне? Я не стала ни о чем больше расспрашивать, ясно понимая, что не получу ответа. Она уже поделилась всем, чем могла, и одной мысли о том, что ее застанут в момент запретных откровений, было достаточно, чтобы персиянка умолкла. Именно потому, что уже решила вернуться в свою клетку.

— Я попрошу Ксена отправить тебя обратно в деревни, где ты встретишься со своими, когда они будут через них проходить, или же тебя найдут люди Тиссаферна: их лагерь на расстоянии одного парасанга к востоку.

— Я тебе очень благодарна и, поверь, с радостью осталась бы, сделавшись твоей подругой. Знаешь, мы ведь похожи. Вероятно, это потому, что говорим на одном языке и жили неподалеку друг от друга. Я родом из Алеппо.

— Быть может, — ответила я и взглянула туда, куда смотрела она: на небольшой холм за деревнями. Ксен позвал меня, и я поспешила заняться ужином.

Грек вскоре заметил, что мысли мои заняты чем-то другим.

— О чем ты размышляешь?

— О той девушке, которую мы здесь нашли. Я пообещала ей, что мы дадим ей свободу.

— Так и думал. Ты слишком ревнива, чтобы позволить привлекательной женщине делить с нами палатку. Да?

— Именно, — улыбнулась я, — ты верно угадал. Значит, можно сказать ей, чтобы она возвращалась туда, откуда пришла?

— Да, можно; будем надеяться, что ничего плохого с ней не приключится.

— Дургат принадлежит царице-матери Парисатиде. Ей достаточно произнести имя своей повелительницы — и даже стая волков расступится перед ней, уж поверь мне.

— Ну хорошо.

Однако Ксен время от времени украдкой поглядывал в мою сторону, потому что мне никак не удавалось скрыть, что мыслями я витаю далеко.

С наступлением ночи поднялся порывистый ветер, опоры палатки ходили ходуном, а пальмовые листья шуршали так громко, что мне никак не удавалось заснуть. Я вспоминала загадочное и между тем столь красноречивое выражение лица Дургат, когда она вдруг умолкла… Девушка не открыла мне какую-то тайну, поведать которую не могла. Почему? Несомненно, речь шла о какой-то опасности, угрожавшей нам, и Дургат стало о ней известно: вероятно, услышала что-то в покоях царицы-матери или в чертогах царя. Что? Но ведь мы каждый день подвергаемся опасности: нам грозят внезапное нападение, засады, голод и жажда, отравленные колодцы… между нами и морем столько трудностей. Какое же еще испытание нам предстоит, более тяжкое, чем те, каким мы уже подвергались, какие познали?

Я пыталась проследить за ходом ее мыслей, за ее чувствами, чтобы найти ответ на этот вопрос. Она слышала разговор, касавшийся нас, продвижения нашей армии, но, вероятно, не до конца поняла его. Потом приехала в эти деревни, по поручению своей повелительницы, и ее взяли в плен. Мы с Ксеном защитили ее от надругательства, которому Дургат могла подвергнуться, и она испытывала к нам благодарность. То, что служанка увидела в лагере, прояснило ей смысл разговора, услышанного в царских палатах, и она пыталась намекнуть мне:

— Впереди вас кое-что ожидает; я об этом знаю, но тебе сказать не могу, потому что мне предстоит вернуться к царице. А если ее планы пойдут прахом, легко будет выяснить, кто выдал их вам, и тогда меня подвергнут чудовищным мукам. Ты сама должна постараться понять.

Значит, вот как обстоят дела; и если я сейчас не могу догадаться, то это произойдет позже: нужно только быть внимательной, держать глаза открытыми, замечать малейшие детали и знаки. Ксен привлек меня к себе. Он тоже не спал из-за ветра.

— Знаешь, в моих деревнях ветер в определенное время года звучит очень странно, — прошептала я . —Старики говорят, что, когда ветер так гудит, вот-вот случится что-то необычное. Он рычал три дня, а потом ваша армия прошла через Бет-Каду.