Таежный гамбит - Достовалов Юрий. Страница 1

Юрий Достовалов

Таежный гамбит

Глава первая

1916. Сентябрь

Стрелковый батальон вошел в густой сосновый лес и стал там биваком. Вскоре пронеслась новость: через день-два придется заступать на позицию, а вслед за этим предстоит серия атак. Поползли слухи, что для успешного наступления новый командующий армией, серьезный и суровый генерал, жалеть людей вовсе не намерен.

Тридцатитрехлетнему командиру батальона капитану Мизинову в штабе дивизии в качестве утешения (по крайней мере, он понял именно так) передали, что беспокоиться нечего, что перед завтрашней атакой будет сделана такая мощная артиллерийская подготовка, что немецкие окопы будут сметены вчистую, что при таких условиях («Вы понимаете, Александр Петрович!») это будет, собственно, не атака немецкой позиции, а что-то вроде легкой прогулки.

Раздосадованный Мизинов ничего тогда не сказал штабисту. Единственное, что его мучило, было то, как все это объяснить бойцам. Ведь не то что офицеры – ни один солдат его батальона уже не верил в подобные обещания, и всякие очередные известия об атаках принимались без малейшего энтузиазма.

«В штабе дивизии меня считают пессимистом, – размышлял Мизинов, возвращаясь в свой батальон. – Но как тут не станешь пессимистом? Ведь такие же розовые словечки я слышал и перед наступлением на Стоходе в июле. Однако все произошло именно так, как предсказывали самые большие, самые неисправимые пессимисты! Нет, увольте, господа, отныне я самый закоренелый пессимист. Хотя бы потому, что разочаровываться потом не приходится!»

Он вспомнил, как несколько месяцев назад, в Петрограде, ему довелось присутствовать на лекции в Академии Генерального штаба. Пожилой полковник с седой бородкой и реалистичным взглядом на вещи убедительно говорил о военных новинках. В частности, рассказал про некоторые новейшие теории снарядов и брони. Он говорил, что для защиты от современных снарядов стали придумывать не менее современную броню. Создали даже такую, которую ни один снаряд пробить не в состоянии. Конструкторы снаряда не уступали, создали головку из особого металла, которая смогла пробить полторы таких брони. «Броневики» схватились за головы и лихорадочно стали видоизменять броню – вместо одного толстого сделали несколько тонких пластов. Ее снаряд с головкой уже не пробивал. В результате сложилась такая ситуация, что броня полевой обороны опередила снаряд полевого наступления ровно на четверть века.

«С изобретением магазинного ружья шансы обороняющегося необыкновенно повысились, – резюмировал лекцию профессор. – А с введением пулемета обороняющийся стал практически непобедим!»

«Что верно, то верно, непобедим, – согласился тогда Мизинов, а про себя уточнил: – Принимая во внимание, конечно, не австрийцев, итальянцев или турок, а крепкие и стойкие войска, например, немецкие и наши».

После той лекции Мизинов вновь попал в окопы и на собственном опыте убедился в правоте профессора. Он не раз видел, как одна-две упорные роты с десятком пулеметов выкашивали целую дивизию, наступающую по открытой местности. Под таким губительным и непрерывным пулеметным огнем пройти несколько сот шагов стало так же немыслимо, как под сильным ливнем пробежать тридцать шагов по двору и не вымокнуть.

Позже он услышал про геройские атаки Третьей армии Радко-Дмитриева под Горлице. Ударной силой генерала были латышские стрелки – великолепные войска. Они атаковали грамотно, смело, отчаянно. Ну и что? Положили массу народу, а все напрасно.

Подобные атаки предпринимали и немцы. Однажды Мизинов видел такую атаку. Волна за волной немецкая пехота, как на параде, шла вперед, люди валились, за ними шли новые. Опять валились, снова вырастала новая стена. Но никто из этих сотен людей до русских линий так и не дошел. Мизинов узнал потом от пленных, что перед атакой для возбуждения немцам давали вино и какие-то снабодья…

«Бронированных стен, к счастью, немцы не везде успели понастроить, – думал Мизинов, уже подходя к землянке батальонного штаба. – Так что лучше всего крушить их полевые укрепления артиллерией!.. Однако что получается? – Досада вновь овладела им. – При всей доблести и искусстве наших артиллеристов на десять немецких выстрелов наши артиллеристы могут ответить двумя-тремя. Всякие мелкие приспособления траншейной войны: минометы, бомбометы, траншейные орудия – всего этого у немцев в изобилии, а у нас только еще вводится. Пустим мы к немцам мину из одного имеющегося у нас миномета, а они нам ответят из пяти! На пять их мин, по правилам войны, следовало бы ответить десятью. Но у нас их нет! Поневоле молчим и «кушаем». Вот и создается в массе офицеров и солдат такое настроение, что с австрийцами хамить должно и можно, а с немцами – нельзя, поскольку мы всегда останемся в накладе. Мы, а не они. И не отсюда ли так мне знакомое уважение к неприятелю, почтение даже?..»

Мизинов вспомнил, как несколько дней назад он горячо поспорил с начальником батальонной разведки, штабс-капитаном Суглобовым.

– Да, я уважаю противника, – вспылил тогда Суглобов. – Вы посмотрите на подавляющее превосходство их вооружения перед нашим! И после этого как не совестно тыловым пропагаторам кричать о «варварстве» немцев?

– Господин штабс-капитан, почтение к неприятелю – это недостойное офицера чувство. Это не фактор победы. Это фактор поражения! – пытался урезонить его Мизинов.

– Плевать! – не унимался штабс-капитан. – В конце концов, право на жизнь имеет сильнейший. А не хватает силенок – уважай тех, у кого она есть! Я нашего Ваньку-лапотника, может, всей душой люблю и только счастья ему желаю! Но где ему взять счастья, если его гонят под пули ради наживы ненасытного хозяина?

– Это кого вы имеете в виду? – насторожился Мизинов.

– Полноте, капитан, вы и сами прекрасно понимаете, что эта война – средство наживы кучки мерзейших представителей рода человеческого, – устало отмахнулся Суглобов. – Следовательно, под ненасытными хозяевами я подразумеваю лишь некоторые персоны. Они, впрочем, известны и вам.

– Вы, случайно, не социалист? – Мизинов был поражен эскападой этого в общем-то неплохого боевого офицера, неоднократно выполнявшего самые опасные задания.

– Да не социалист я, – отмахнулся Суглобов, присев на топчан и закуривая. – Устал только от всей этой бессмыслицы.

– Защиту родины вы полагаете бессмыслицей?

– Да хватит, Александр Петрович! Немец тоже защищает свою родину. И почему я должен ему мешать в этом? Он такой же человек, как мы с вами…

– На войне человек – либо соратник, либо враг. Третьего нет!

– Есть третье, есть! – Суглобов снова ожил и впился горящими глазами в Мизинова. – Жить по-человечески, без войны! Каждый на своей земле!

– Что же, мир с немцами заключить? – не понял батальонный.

– И мира не заключать! Но и не воевать! Ни войны, ни мира! – впавший в раж Суглобов так и застыл, как на трибуне, с разведенными руками.

– Послушайте, господин штабс-капитан, в таком случае мы дойдем до того, что по нашей земле протопают вражеские сапоги. Где же ваш патриотизм?

– «Сапоги», говорите? И пусть топают! Мне-то что! Да, я понимаю, начнется невообразимое. Ну, так и хорошо! Когда люди будут сыты хаосом, когда будут отрыгивать им, вот тогда, может быть, они захотят порядка и гармонии. Сам хаос должен их научить любить порядок! Только так. Другого пути нет!

– Это уже попахивает чистейшей анархией, господин штабс-капитан. Вам не кажется?

– В силу своих убеждений счастлив принадлежать к партии анархистов и считаю своим идейным учителем Уильяма Годвина [1], – признался Суглобов. – А теперь, господин капитан, позвольте мне немного поспать. Завтра ведь в поиск снова, по вашему указанию…