Бали: шесть соток в раю - Светлов Роман. Страница 25

Вскоре рис подойдет к идеальному состоянию. Как только вы почувствуете, что минут через пять он будет готов, можно добавлять в бульон креветки. Еще через две минуты — протомившуюся смесь из сковороды. Затем — немного порошка жареного кумина (по недоразумению называемого индийским тмином) и куркумы: они и придадут цвет вашему супу. Тогда-то и нужно бросать соль, а также перец чили (если куриные кубики не были изначально с лихвой сдобрены пряностями).

Остаются два ингредиента: консервированная красная фасоль и сок лайма. Фасоль (без соуса) кладем за минуту до того, как выключить огонь. А сок лайма — примерно стакан — наливаем, как только суп перестанет кипеть.

После этого суп охлаждают. Он становится густым и приобретает золотисто-сливочный цвет. Перед тем как подавать на стол, украсьте поверхность супа рукколой. Честное слово, не помешает.

Большую порцию подобной прелести я и употребил в «Махарадже», не забывая и о водке. Употребил с полным удовольствием, ощущая, что переворачиваю новую страницу жизни.

Марат, выпив шампанского, потом «смирновки», расслабился и попросился домой — набираться сил перед завтрашним бумажным марафоном. Менеджер ресторана вызвал для него такси, мы со Спартаком попрощались с молодым человеком, а сами направились в галерею Уртака.

На Бали имеется несколько отличных художественных галерей. Создали их местные жители, сколотившие состояние на торговле недвижимостью. Еще с голландских времен на остров съезжались художники, привлеченные горными пейзажами, закатами солнца над океаном, экзотическими церемониями и красотой местных девушек. Может быть, они не принадлежали к числу творцов с мировым именем, и свой Ван Гог на Бали, в отличие от Таити, не появился. Но художники второго эшелона здесь отметились, так что посмотреть было что. Да и сами индонезийцы, на мой непросвещенный вкус, порой создавали неплохие полотна.

— Помнишь, где Уртака? — спросил я на всякий случай у Спартака.

— Я столько раз возил туда туристов… — Вместо ответа мой компаньон тяжело вздохнул.

Такие галереи, как Уртака или Рудана, — это еще и места, где торгуют картинами. Не теми, что висят в галерейных залах, но вполне пристойными. Около каждой из них имеются особые помещения, где выставлены работы, предназначенные на продажу.

Чаще всего туристы покупают картины на шелке — так сказать, высокохудожественный батик. Местные живописцы предпочитают холодную технику, которая позволяет рисунку быть четким, как на гравюре. Используют серебристые, жемчужные, светло-зеленые и голубые цвета, умудряясь на одном шелковом полотне поместить содержание нескольких глав «Рамаяны». В плохо освещенном помещении эти картины выглядят блекло. Но стоит на них попасть солнечному лучу или установить лампы так, чтобы они бросали свет на шелковые полотна, как те начинают переливаться, словно в них таится множество маленьких радуг. Тот, кто видел настоящие персидские или турецкие шелковые ковры, поймет, о чем я говорю; малейшее изменение положения ковра или балийской картины по отношению к свету вызывает эффект художественного муара: появление новых, неожиданных, но очень гармоничных оттенков.

Я, правда, не большой поклонник картин в стиле холодного батика. Для украшения своего будущего дома на Бали я предпочел бы более традиционные полотна. Именно по этой причине я и ехал в Уртаку.

Наш путь вновь поднимался по серпантину к озеру Байан. Ровно гудел мотор мини-вэна, кондиционер гнал на меня прохладный воздух, решение о покупке земли было твердым и, похоже, правильным. Спартак увлеченно напевал под нос какую-то индонезийскую песню, а я погружался в сладкую дрему. «Она мне доверяет», — мне было приятно возвращаться к этой мысли. Я перекатывал ее в своем сознании, как кусочек мороженого, который катаешь по небу, пока он не растает на твоем языке. Настоящее — это прошлое, наброшенное на будущее. Мои ожидания и намерения приобретали вполне отчетливую форму, и я мог позволить себе жить ими. Прошлое материализовалось в будущее, я это явственно видел. Иметь Марту номинальной владелицей — пожалуй, это было слишком сильным искушением, чтобы не ответить ему «да».

По-прежнему я не понимал многого: перепадов ее настроения, последовательности, в которой балийцы возили меня на рисовые поля, всей этой странной, почти ритуальной игры, выстраивавшейся вокруг покупки земли и не похожей ни на одну сделку, совершенную мной в других странах.

Оставалось повторить вместе с французами: cette sorte.

Я и так за последние дни потратил слишком много времени на переживания, оправданные только у семнадцатилетних юнцов. Одна моя старая знакомая именует меня материалистом. Я и есть материалист. Ну, не в буквальном, конечно, смысле этого слова. И уж точно — отрицать тонкие миры и духовное бытие не собираюсь. Наоборот, допускаю существование всего этого и доверяю тем, кто рассказывает о жизни после жизни. Я материалист потому, что обычно знаю, чего хочу и чего мне не хватает, чтобы чувствовать себя на земле уверенно. Вот и теперь мое сонное внимание постепенно переключалось с мысли о Марте к тем трем картинам, которые я хотел заполучить в Уртаке. После того как мы миновали Байан, а за ним — Братан, дремота стала проходить, и вскоре я от нетерпения просто-таки подпрыгивал, а Спартак удивленно косился на меня.

Когда мы приехали в галерею, расположенную в восточной части Убуда, до ее закрытия оставалось менее часа. Поэтому, купив билет, я не стал рассматривать новые поступления Уртаки. Быстро прошел мимо подернутых патиной картин на шелке — это были творения мастеров первой половины прошлого века. Миновал примитивный, на мой взгляд, зал с местным кубофутуризмом. Оставил позади аляповато-яркие, но в чем-то привлекательные и эротичные картины художников, изображавших танцующих балиек. Проскочил мимо обязательного реверанса перед иностранцами, побывавшими на Бали. На несколько минут задержался в зале, темой которого был солнечный закат. Каждый художник находил что-то свое в изображении атмосферных чудес, которые так любят наблюдать на западном побережье острова.

Наконец передо мной оказался зал, куда поместили стилевую и сюжетную пересортицу. Хорошо, что хозяин Уртаки не побоялся выставить эти картины именно здесь, рядом друг с другом. Это только усиливало впечатление от них. Местные попытки подражания Энди Уорхоллу соседствовали с бытовыми зарисовками, напоминающими по манере работы русских передвижников, только изображавшими балийские жизненные передряги. Эксперименты с изображением ваянг пурво — индонезийского театра теней, с его ведьмами, ракшасами, летающими деревьями и неизменными Рамой, Ситой и Хануманом, — уживались рядом с картинами, формально относящимися к религиозной тематике.

Последние мне и были нужны. Среди акварельных рисунков и тяжеловесных холстов, написанных маслом, где представали балийские храмы, суровые хранители-баронги и ведьмы-рангды, высунувшие, словно в удушье, язык, висело три полотна, по форме больше похожих на стяги средневековых дружин. Это были вытянутые — сверху вниз — прямоугольники размером примерно половина на полтора метра. Триптих назывался «Тримурти» и был посвящен трем основным божествам индуистского пантеона, принятого на Бали: Брахме, Вишну и Шиве.

Трудно описать эти картины, но на меня они оказали просто гипнотическое воздействие. Представьте себе три вспышки, изображенные на темном, почти черном фоне. Первая — оранжево-красная, вторая — багрово-красная, третья — фиолетово-красная. Вспышки произошли где-то наверху, у верхнего края картины. Свет от них стекает вниз, пропадая сантиметров за пятьдесят от нижнего уреза. И он очень насыщенный, художнику удалось при помощи нескольких оттенков красного передать присутствие самих богов.

Я, во всяком случае, именно так прочитал эти картины. Три бога индуистской верховной троицы появились перед художником — и он запечатлел их не в виде благостных улыбающихся друзей всего живого, а такими, какими они и должны быть: вспышками цветного, нестерпимо яркого света. Они обожгли глаза и теперь стекают по темноте, в которую обратился весь мир после их появления.