Греция. Лето на острове Патмос - Стоун Том. Страница 26

За многие годы исключительно по моей вине таверна неоднократно закрывалась только под утро. Нередко после гулянки, затянувшейся на всю ночь у друзей, я приползал к таверне в невероятную рань и просил накормить меня завтраком. Я не просто знал, во сколько теоретически мог заявиться в таверну посетитель вроде меня, я жил в доме из столь хрупкого стекла, что не смел кинуть даже крошечный голыш, не говоря уже о камне.

Дни сменялись неделями, и размеренной июньской жизни пришел конец. С первого июля, когда на остров заявились орды захватчиков с севера, мои воспоминания о событиях того времени становятся обрывочными и расплывчатыми, думаю, примерно как у солдат о жарком бое, в котором им довелось принимать участие.

В моем воображении «Прекрасная Елена» стала крепостью, мы сами — троянцами, а снаружи, на пляже, устроились со своими союзниками осаждающие нас греки. Утром они купались и загорали, а потом становились строем и волна за волной в течение всего дня и вечера, а то и ночи шли на приступ.

Поначалу я держался благодаря чувству гордости и адреналину. Кипучая деятельность бодрила, ну а кроме того, я не мог позволить себе уступать Деметре, мальчикам, не говоря уже о Мемисе, у которого бурно развивался роман с Лили. Я страшно не хотел опозориться в глазах Теологоса.

Кроме того, мою стряпню то и дело нахваливали посетители, и это придавало мне дополнительных сил.

Вот представьте себе ситуацию. У вас обедает компания из пятнадцати французов. Они подзывают вас и просят забронировать на них столик на ужин, и при этом дают вам полный карт-бланш. Готовьте им что хотите. Французам, вы меня поняли? Тем днем я изо всех сил старался состряпать нечто особенное. Я остановил свой выбор на двух взаимодополняющих друг друга блюдах из курицы, не имеющих никакого отношения ни к французской, ни вообще к западной кулинарной традиции. Одно из них было китайским. Его особенность заключалась в том, что в последний момент к тушащейся курятине добавлялись тоненько-тоненько нарезанные огурцы. Второе относилось к индийской кухне. Курица готовилась с карри, йогуртом, миндалем и изюмом.

Я помню, как в конце ужина ко мне на кухню зашла элегантная девушка, которая, по всей видимости, была в той компании за главную. Ей было около двадцати лет. Бледное прекрасное лицо с едва заметной улыбкой обрамляли длинные прямые волосы цвета воронова крыла, а в темно-карих глазах поблескивали искорки. «Мы завтра уезжаем, — сказала она, — и мне очень жаль, что я узнала о существовании вашего ресторана только сейчас. Но… — она снова улыбнулась и протянула мне руку, — может, мы встретимся в следующем году?»

Следующие два дня я ходил как пьяный.

Несмотря на то что деньги текли к нам рекой, они и утекали со скоростью ничуть не меньшей. В карманы попадала только зарплата, о сумме которой мы изначально договорились: мне с Теологосом по десять тысяч и значительно меньше Деметре и мальчикам. Во-первых, постоянно приходилось подкупать новые припасы, а во-вторых, нам предстояло хорошенько запастись напитками — в августе, как обычно, начиналась самая жара, и поставщики в Афинах взвинчивали цены до небес.

Каждый день-два Теологос возвращался с рынка в Скале и привозил все новые и новые пачки неразборчиво написанных от руки чеков, которые протягивал мне. Поначалу я пытался с ними разбираться, но потом усталость и нехватка времени взяли свое, и я просто от них отмахивался. Теологос хлопал меня, склонившегося над доской для резки, по спине и повторял: «Не волнуйся, Тома. Скоро пане ири».

Речь шла о самом важном религиозном празднике в Ливади. Его отмечают шестого августа по всей Греции, но особенное внимание ему уделяют там, где церкви посвящены Преображению Господню, по-гречески И Метам орфоси.

Церковь Преображения Господня в Ливади была крошечной, напоминая скорее часовню — помимо священника, в ней могло поместиться от силы десять человек. Места рядом с ней для серьезного празднества тоже было мало. Таким образом, уже давно повелось, что гуляния накануне дня Преображения проходили в двух местах — в кафе, что в Верхней Ливади, и в «Прекрасной Елене». Для этих двух заведений канун Преображения являлся судьбоносным днем, днем расплаты за все тяжкие труды, когда денежное дерево наконец начинало приносить плоды.

И Теологос, и оба владельца кафе в Верхней Ливади заверили меня в том, что вечером в канун Преображения мы заработаем столько денег, что они окупят не только все наши предыдущие, но заодно и грядущие расходы, и большую часть оставшегося лета мы будем получать только чистую прибыль.

Помимо всего прочего, с пятым августа было связано еще одно событие. Именно в этот день девять лет назад мы впервые переспали с Даниэллой. Грядущее событие представлялось мне тем более важным, что я уже начал забывать, когда мы последний раз занимались с ней сексом.

Я так давно не упоминал о детях и Даниэлле, потому что воспоминания о них, как и о жизни в таверне, тоже стали расплывчатыми. Иногда я мельком видел, как они идут по тропинке на пляж или одиноко сидят за дальним столиком и смотрят, как я ношусь словно угорелый, еле выкраивая пару секунд, чтобы принять их заказ.

Иногда Сара пыталась проследовать за мной, чтобы помочь мне на кухне, как она это делала дома в Ретимно, однако ничем хорошим это не заканчивалось. Бедняжке было не угнаться за Савасом, Ламбросом, Деметрой и Мемисом, которые носились со скоростью вихря между обеденным залом и кухней и, помимо обслуживания клиентов, без конца еще что-то резали, готовили и убирали. А потом на кухню, пошатываясь, заходил голенький Мэтт, замечал сестренку и папу и радостно поднимал ручки в надежде, что его поднимут и обнимут. Вместо этого его подхватывали, сажали обратно на колени к матери, а Сара, поняв, что не может угнаться за нами, тоже возвращалась к маме, в смятении и смущении взирая на меня широко раскрытыми глазами.

Когда я ночью возвращался домой, вся моя семья уже крепко спала. Будильник, выставленный на полседьмого утра, ненадолго вырывал из объятий Морфея Даниэллу. «Привет! Как дела?» — бормотала моя жена и снова погружалась в сон.

Столик в углу спальни, за которым она работала над своими картинами, постепенно все больше начал напоминать тот, что у нас был в Ретимно. На нем громоздились кисти, горшочки, бутылочки, тюбики, изъеденные личинками доски, а на полу, прислонившись к стене, стояли изумительные иконы в различной стадии готовности, мягко поблескивая золотом в лучах солнца, проникающих сквозь щели ставен.

Прежде чем выйти на террасу, я заглядывал в среднюю комнату, детскую, чтобы посмотреть на наших малышей. Сара спала, аккуратно накрывшись одеялом, словно она, начиная с того момента, как повернулась на бок, ни на волосок не сдвинулась за всю ночь. По подушке и лицу были раскиданы ее льняные локоны, которые под действием солнечных лучей и морской соли приобрели практически белый цвет. Мэтт с соской во рту и с покрытой коркой соли волосиками, делавшими его похожим на панка, выглядел так, словно выстоял против постельного белья все пятнадцать раундов. Оно было настолько перекручено, что накрыть его обратно совершенно не представлялось возможным.

Тем временем в детской комнате скопилось хлама даже больше, чем в сломанном холодильнике у Теологоса. Помимо игрушек и детских книжек, которые мы привезли с собой, на полу валялись сувенирчики, которые дети успели набрать себе на память, — голыши, камешки, кусочки разноцветного стекла, бутылки с песком, раковины самых разных форм и расцветок, обрывки рыболовецких сетей, пробки, использовавшиеся в качестве поплавков, кусочки плавника, черепки горшков, крышки бутылок, морские звезды — все это воплощало в себе летний Патмос. Как и Даниэлла, дети пометили этот домик, и он теперь принадлежал им.

Поскольку пройтись по детской, ни на что при этом не наступив, было невозможно, я выскальзывал на террасу и отправлялся прямиком на кухню. Там наскоро выпивал чашку кофе и мылся. Для этого мне приходилось вставать в пластиковую лохань и лить себе на голову чуть теплую воду, которую я подогревал на нашей плитке с тремя конфорками.