Десятый круг ада - Виноградов Юрий Александрович. Страница 15

— Разве вы забыли уже свое выступление у ратуши двадцать второго июня сорок первого года? — спросил он. — Вы тогда сказали, что надо считать за честь, если ваши сыновья будут на восточном фронте. Однажды такая честь вам уже была оказана…

Форрейтол-старший покраснел от колких слов управляющего. Действительно, в тот памятный день он наговорил много лишнего: думал — а так считали все немцы, — война с русскими продлится две-три недели. И все из-за сыновей. Оба они члены гитлерюгенда и всегда упрекали отца за равнодушие к новому политическому строю. Вот и хотел блеснуть перед ними. Теперь бы он промолчал. Промолчал бы потому, что русские, как и в первую мировую войну, сражаются упорно и самоотверженно. И ему ли, бывалому прусскому солдату, просидевшему в окопах три года, этого не знать. Откровенно говоря, благодаря русским он и остался жив. Хорошо, что об этом никто не знает, и особенно сыновья.

— Да, я немец и за великую Германию готов пойти на жертвы. Если они, конечно, оправданы, — после мучительной паузы ответил Форрейтол-старший. — Но подумайте, герр Виленский, что будет со мной, с фрау Кристиной, если погибнет и второй сын! Ведь я простой рабочий. Мне только раз повезло в жизни — когда выиграл по лотерее. Моя последняя радость в Рихарде. И его забирают на фронт…

Виленский пододвинул бокал с вином к расстроенному старику, ободряюще похлопал ладонью по его костистой руке.

— Успокойтесь, герр Форрейтол. Постараюсь сделать все от меня зависящее, — произнес он, хотя уже твердо знал от ортсгруппенлейтера, что отсрочки Рихарду больше не будет.

Виленский попрощался с Форрейтолом-старшим, а младшему предложил выпить еще по бокалу рейнского. Рихард понял: управляющий хочет поговорить с ним наедине.

— К сожалению, сейчас я тебе ничем не могу помочь, сынок, — признался Виленский. — Для великой Германии наступило очень тяжелое время. Надо выполнить перед ней свой воинский долг. — И вдруг в упор спросил: — Против кого ты будешь сражаться, как думаешь?

— Против русских коммунистов, которые хотят захватить весь мир! — не задумываясь выпалил Форрейтол-младший. — Наш фюрер знает, когда, нам следует идти на фронт. Одно мне непонятно: зачем русским нужен весь мир, тем более ценой таких жертв? Ведь сколько у них гибнет людей! Да и у нас тоже. Погиб мой старший брат Иоганн… А может, придется умереть и мне, — уже без первоначального пафоса закончил он.

Виленский сочувственно закивал головой.

— Да, может случиться и так, сынок. Хотя… — он запнулся, боясь навязать свою мысль Рихарду, потом решился: — Хотя можно пойти на фронт — и не обязательно воевать. Вот под Сталинградом многие погибли, а многие остались живы. Мы с тобой всегда говорили откровенно, думаю, и на этот раз о нашей беседе никто не узнает?

— Я вам никогда не давал повода сомневаться во мне, — обиделся Рихард.

Виленский отпил глоток вина, подвинулся ближе, точно боялся, что кто-то их может подслушать со стороны. Заговорил полушепотом:.

— Вчера я слушал русское радио. И ты знаешь, кто выступал? Гельмут Хуберт! Он в русском плену. Гельмут сказал, что с ним и с его товарищами обращаются хорошо, кормят сытно. Он даже передал привет своей старушке матери! Я Гельмута превосходно знаю. До армии он работал у меня на заводе. Мы с ним, как с тобой, были большими друзьями. Гельмут Хуберт никогда не врет.

— Отец не переживет, если вдруг узнает, что я в плену у большевиков, — усмехнулся Рихард. — Он у меня такой…

Виленский обнял Рихарда за плечи, сухо засмеялся.

— Твой отец, сынок, остался жив потому, что в семнадцатом году попал к русским в плен, а через год был освобожден большевиками.

Рихард отстранился от управляющего;

— Не может быть?!

— Верь мне…

— Но отец ничего не говорил о своем плене!

— Об этом не говорят, сынок, — успокоил Форрейтола-младшего Виленский. — В общем, не забывай меня на фронте. Пиши почаще. Рассказывай, что увидишь в России. Мы тебе будем отвечать, присылать к праздникам подарки. И проводы устроим достойные. Я уже говорил с рабочими. Все уважают тебя и придут провожать. Иди, сынок, не бойся. В жизни все надо испытать, в том числе и фронт. Только помни: под военной формой всегда должен оставаться человек, а не фанатик. Понимаешь: человек, а не фанатик, — повторил он.

Проводы Рихарда на фронт Виленский, как и обещал, устроил пышные. Вечером собрались рабочие завода, из Вальтхофа приехал Форрейтол-старший, из Берлина — фрау Кристина с белокурой Мануэлой, невестой ее погибшего сына. Мануэла работала на берлинском почтамте телеграфисткой еще вместе с Рихардом. Через него она и познакомилась с Иоганном, однажды навестившим младшего брата. Форрейтолы уже готовились к свадьбе, как вдруг началась эта проклятая война с русскими.

Весь вечер пили вино, пиво, произносили тосты за Рихарда и его родителей, пели старинные немецкие песни, танцевали. А утром команду новобранцев провожали официально, с оркестром, без конца игравшим бравурные марши. Толстый ортсгруппенлейтер долго наставлял своих земляков, которые были удостоены высочайшей чести сражаться за великую Германию и любимого фюрера. Девушки преподнесли новобранцам подарки, просили помнить о них и быстрее возвращаться с победой. Среди новобранцев и провожающих царила возвышенная атмосфера оптимизма, никто не плакал. И лишь фрау Кристина и Мануэла украдкой утирали обильные слезы: они никак не могли свыкнуться с мыслью о гибели сына и жениха, дорогого Иоганна.

9

— Герр капитан, я бежал из большевистской Сибири. Теперь, когда я у своих, хочу верой и правдой служить великой Германии. Дайте мне любую работу, и вы убедитесь в этом! — Циммерман положил на стол грязный, помятый лист бумаги, сделал два шага назад и по-военному вытянулся в ожидании.

Маленькие глазки капитана Кригера, дежурного офицера по городской комендатуре, ощупывали неожиданного просителя. На пришельце было не по погоде легкое старое полупальто, замасленная фуражка с оторванным козырьком, стоптанные, видавшие виды кирзовые сапоги. Лицо обросло рыжеватой щетиной, сбившиеся длинные волосы прядями свисали на шею. Человек, видно, долго скитался, прежде чем добрался до Могилева. Капитан брезгливо развернул сложенный вчетверо лист бумаги, пробежал глазами текст. Читал он по-русски сносно и всегда старался обходиться без переводчика, желая слыть в глазах коменданта незаменимым работником. Действительно, перебежчик, немец по национальности, Генрих Циммерман, в июне 1941 года вместе с семьей сослан в Магадан.

— Расскажите о себе, — потребовал Кригер. Скучное дежурство только начиналось, и в беседе с человеком, пришедшим с вражеской стороны, можно будет убить время.

Циммерман рассказал все, умолчав лишь о работе на строительстве крахмального завода под Могилевом.

Исповедь пришельца понравилась капитану. Она была логична и, кажется, правдива и искренна. Ему говорили, что коммунисты с началом войны издевались над людьми немецкой национальности. Целая область немцев в Поволжье была ликвидирована ими, а ее жители сосланы на каторгу в Сибирь. Но комендант всегда предупреждал, что вначале надо видеть в перебежчиках агентов русской разведки. И только после тщательной проверки определять их на малозначимую работу, осуществляя при этом постоянный контроль.

— Почему вы бежали именно в Могилев? Почему при переходе линии фронта не сдались воинской части? — спросил Кригер.

— Ваш вопрос справедлив, герр капитан, — прищелкнул стоптанными каблуками Циммерман. — В Могилеве я работал до войны. В тридцать седьмом году. Строил крахмальный завод в четырех километрах от города. Подумал — места известные. Может, кого из знакомых встречу, из тех, кто против Советской власти. Помогут на первых порах. А сдаваться на фронте боялся. Как бы не прихлопнули меня, не разобравшись.

Капитан ехидно улыбнулся.

— Я вам устрою такую встречу, — многозначительно проговорил он. — Пройдите в соседнюю комнату. Посидите…