Путешественник - Дженнингс Гэри. Страница 19

Через какое-то время старуха вернулась. Ответ она не принесла, но поманила меня костлявым пальцем. И вновь я последовал за ней в комнаты Иларии и увидел там свою возлюбленную, которая изучала записку. Она выглядела какой-то взволнованной и даже не поприветствовала меня, сказав только:

– Конечно же, я умею читать, но не могу разобрать твой скверный почерк. Прочитай мне сам.

Я прочитал, и она ответила утвердительно: ее супруг, так же как и все члены Большого совета Венеции, будет присутствовать как на похоронах дожа, так и на церемонии введения в должность нового правителя, когда тот будет избран.

– Почему ты спрашиваешь об этом?

– Это даст мне две возможности, – пояснил я. – Я попытаюсь сослужить тебе обещанную службу в день похорон. Но если ничего не получится, то у меня есть еще одна идея, как это сделать на следующем собрании знати.

Донна Илария отобрала у меня записку и вновь изучила ее. – Я не вижу здесь своего имени.

– Естественно, нет, – сказал я, словно опытный конспиратор. – Я же не могу скомпрометировать lustrissima.

– Здесь есть твое имя?

– Да. – Я с гордостью указал на него. – Вот оно, моя госпожа.

– По опыту мне известно, что не всегда мудро излагать что-либо на бумаге. – Она сложила листок и спрятала записку за корсаж. – Здесь она будет в безопасности.

Я попытался было возразить, что лучше порвать записку, но Илария капризно продолжила:

– Надеюсь, ты понимаешь, что очень глупо с твоей стороны прийти сюда без приглашения.

– Я дожидался, пока не убедился, что он ушел.

– Ну а если бы кто-нибудь еще кроме меня, скажем один из его родственников или друзей, был здесь? А теперь слушай внимательно. Ты больше не придешь сюда, пока я сама не позову.

Я улыбнулся.

– Пока мы не освободимся…

– Пока я не позову тебя. А теперь ступай, быстро. Я жду… я имею в виду, муж может вернуться в любую минуту.

Я отправился домой, чтобы продолжить упражняться со шпагой. А на следующий день, когда на закате начались торжественные похороны, я оказался среди зрителей. Даже похороны самого последнего простолюдина в Венеции всегда полны величия и пышны настолько, насколько это может себе позволить его семья. Разумеется, похороны дожа были обставлены великолепно. Покойный лежал не в гробу, а на открытых носилках и был обряжен в лучшие одежды; застывшие руки сжимали жезл, символизирующий власть, а лицу умершего искусно придали выражение безмятежной святости. Вдова все время находилась рядом, но она была так задрапирована в траурные одежды, что видна была лишь ее белая рука, покоившаяся на плече мертвого мужа. Носилки сначала поставили на крышу большой buzino d’oro дожа, на носу которой красно-золотой флаг великого герцога Венеции был приспущен до середины. Гондола отправилась в путь с торжественной неторопливостью – все ее сорок весел, казалось, едва двигались – вверх и вниз по главным каналам города. Позади и вокруг нее виднелись группы черных похоронных гондол, целые грозди лодок и шлюпов, на которых находились члены Совета и Quarantia, знатные синьоры, главные священнослужители и представители гильдий ремесленников, вся эта свита попеременно пела гимны и священные молитвы. Когда мертвец закончил свой последний парад по водным путям Венеции, носилки с телом подняли с гондолы и погрузили на плечи восемь знатных людей. Поскольку затем траурный кортеж должен был пройти по всем главным улицам в центре города, а многие из тех, кто нес носилки, были почтенного возраста, они часто сменяли друг друга. Носилки снова сопровождала вдова, а также скорбящие придворные, теперь уже пешком; за ними шли музыканты, которые исполняли медленную скорбную музыку, а представители различных братств делали вид, что в отчаянии хлещут себя.

Пока процессия следовала по воде, я мог лишь вместе с остальными горожанами наблюдать за ней с берега. Однако к тому времени, когда она пристала к берегу, я решил, что удача мне улыбнулась. От воды вместе с сумерками снова поднимался caligo, церемония погребения стала выглядеть еще более медленной и таинственной, окутанной туманом, словно саваном; музыка заглохла, мрачные молитвы зазвучали неотчетливо.

По всему пути следования горели факелы, большинство участников процессии достали и зажгли свечи. Какое-то время я шел вместе с простыми людьми, начиная хромать, когда шпага, висевшая у меня слева, заставляла припадать на ногу. Постепенно я пробрался в первые ряды. Оказавшись там, я удостоверился, что почти на каждом официальном плакальщике было одеяние с капюшоном, исключение составляли священники. Таким образом, я был прекрасно замаскирован, а в густой дымке тумана меня можно было принять за одного из представителей гильдий или ремесленника. Даже моя субтильная фигурка не вызывала подозрений; в процессии участвовало множество женщин под вуалями, чьи габариты были не больше моих; также там было несколько карликов в капюшонах и горбунов, меньше меня ростом. Я незаметно прокладывал себе дорогу среди придворных плакальщиков, двигаясь все дальше вперед, не вызывая ни у кого интереса, пока не оказался отделен от носилок лишь одним рядом священников, бормочущих свои ритуальные заклинания и размахивающих кадилами, добавляя к туману дым.

Я был не единственным из участников процессии, кто скрывал свое лицо. Поскольку каждый был укутан в одеяние, напоминавшее дымку, мне было трудно обнаружить свою добычу. Однако процессия оказалась достаточно длинной, так что, перемещаясь из стороны в сторону и зорко всматриваясь в каждый мужской профиль, который выглядывал из-под капюшона, я все-таки обнаружил супруга Иларии и постарался уже больше не упускать его из виду.

Случай представился мне, когда кортеж наконец вышел из узкой улочки на мощеную набережную в северной части города – Мертвую лагуну, неподалеку от которой находилась баржа портовых ребятишек, хотя сейчас она была невидима в тумане и наступившей темноте. Вдоль набережной плыла гондола дожа, которая сделала круг по городу и оказалась впереди нас, поджидая покойного правителя Венеции, чтобы отвезти его в последний путь – на остров Мертвых, который также не был виден с берега. Рядом с гондолой толпились плакальщики; и вообще все, кто находился поблизости, старались помочь тем, кто нес носилки, поставить их на борт гондолы. Это дало мне возможность смешаться с ними. Я расталкивал толпу, пока не оказался позади того, кого преследовал. В царившей суматохе никто не заметил, как я попытался обнажить шпагу. К счастью, супруг Иларии не собирался подставлять под носилки свое плечо – иначе, если бы в этот момент я отправил его на тот свет, покойный дож упал бы в Мертвую лагуну.

Однако единственным, что тогда упало, были мои ножны: каким-то образом, когда я теребил их, они отвязались от пояса моей туники. Ножны гулко загремели, свалившись на булыжную мостовую, и продолжили греметь, так как их поддевало множество ног. Сердце забилось у меня где-то в горле и чуть не выпрыгнуло изо рта, когда супруг Иларии нагнулся, чтобы их подобрать. Он не выразил своего негодования; отдал мне ножны обратно и добрым голосом произнес:

– Вот, молодой человек, вы уронили.

Я стоял совсем рядом с ним; обоих нас обтекала толпа, и шпага была у меня в руке, спрятанная под одеждой. Самый подходящий момент нанести удар, но как же я мог? Этот человек спас меня; мог ли я ударить его в ответ на его любезность?

И тут внезапно раздался еще один голос, прошипевший рядом с моим ухом:

– Ты глупый asenazzo!

Что-то заскрежетало и металлическим блеском сверкнуло в свете фонарей. Все это я заметил лишь краем глаза, а потому мои впечатления были отрывочными и спутанными. Мне показалось, что один из священ ников, размахивающих золотыми кадилами, вместо этого резко взмахнул чем-то серебристым. В этот момент супруг Иларии попался мне на глаза: он открыл рот, и оттуда полилась некая субстанция, которая в этом освещении выглядела черной. Я ничего ему не сделал, но с ним что-то произошло. Он пошатнулся, расталкивая участников процессии, а потом упал, повалив двоих. В этот момент чья-то тяжелая рука схватила меня за плечо, я отшатнулся, и это помогло мне избежать суматохи, которая началась в центре. Когда я пробирался к краю толпы, то сбил двоих, при этом я снова уронил свои ножны, а затем и шпагу тоже, но не остановился. Я пребывал в панике и мог думать только о том, как бы убежать побыстрее и подальше. За спиной у меня раздавались изумленные восклицания и возмущенные выкрики, но к этому времени я уже был далеко от света факелов и свечей, скрывшись в туманной мгле.