У самого синего моря. Итальянский дневник - Осис Наталья. Страница 7

КАРАБИНЕРЫ (папе, фамильярно): Ciao, Paolo!Как дела?

МАЛЬЧИК (Пете, церемонно):Добрый день! Что делаете?

ПАПА (карабинерам):Вот тоска тут стоять, да?

ПЕТЯ (церемонно):Варю суп.

КАРАБИНЕРЫ: Блин, какой закат, а?

МАЛЬЧИК (Пете):Вы не позволите мне проехать?

ПАПА: Храсота! (Красота!)

КАРАБИНЕРЫ (дразнятся):Выпьем хоха-холы?

Считается, что тосканцы до сих пор говорят на языке Данте. Говорят они действительно своеобразно, и «Божественную комедию» им, безусловно, легче понимать, чем другим итальянцам. Но первое, что замечаешь в современной тосканской речи – это отсутствие звука «к». Ну не произносят они его! А уж выговорить «кока-кола» им и вовсе не под силу. Самая длинная дразнилка такая: «Пойди в бар и попроси мне одну coca-cola con cannuccia(кока-колу с соломинкой)». И вот плетется несчастный тосканец к стойке бара и старательно приспосабливает язык Данте или, точнее, то, что от него осталось, к кока-коле. Получается так: «О-а-о-ла он анучча».

Петька сидит верхом на скутере и рассказывает про вулканы. Мальчик силится понять Петю. Карабинеры болтают с папой. Дует ветер с моря. Звонят колокола. Из дома выносят корзины с виноградом.

Accidente

Дорожное происшествие, или О том, как важно иметь свое мнение

Мы с Петькой возвращались из детского сада. Как всегда, остановились на пьяцца делла Нунциата (помните, я уже упоминала о «моей любимой Нунциате»?), где Петька изо дня в день торчит по часу, съезжая по перилам на попе, на брюхе, вниз и вверх головой. Перила широкие – это такая металлическая конструкция посреди монументальной мраморной лестницы, ведущей в собор Нунциата (Благовещения по-нашему), заканчиваются перила горизонтальным участком, свалиться с них почти невозможно, и, пока Петя играет, я не ношусь за ним как угорелая, а глазею по сторонам. На этой лестнице всегда сидит несколько человек, занятых тем же… Нет-нет, они совсем не бездельники, эти итальянцы. Просто здесь, как у Пушкина в Москве, назначаются встречи, студенты, выходящие из университета, обмениваются конспектами, туристы закусывают, старушки идут в церковь, нищие… черт его знает, что здесь делают нищие, но денег не просят, это точно. Вот тот, который сидит на порожках Нунциаты, либо призывает меня следить за ребенком («Синьора! Эти ступени – каменные! Если belloупадет, то может разбиться»), либо – если я не попадаюсь ему на глаза, а я уже поумнела и теперь прячусь за колонной – дает всякие советы прохожим. Когда на него перестают обращать внимание, он начинает вопить: «Синьоры! Синьоры! Вы потеряли что-то!» Человек пять оборачиваются. «Улыбку!» – вопит он и закатывается в беззвучном хохоте. Мне нравится думать, что у него есть семья, дом, куча денег, дети ездят на «альфа-ромео», а внуков отдали в немецкий детский сад, и такая тоска-а-а-а дома наступила, что приходится отправляться на Нунциату и развлекаться…

В этот день мы застали следующую картину: милая полицейская барышня (дорожная служба) беседовала у обочины с дамой лет сорока и молодым человеком лет двадцати, а по соседству скучали два скутера. Accidente, подумала я, но исключительно по английской инерции, переводя на итальянский знакомое со школы road incident. Маленькое дорожное происшествие. Сейчас обоим выпишут штраф, и милая барышня в синей форме и белой каске – тоже, кстати, на английский манер – пойдет махать палочкой, а эти двое разъедутся на своих скутерах. Но не тут-то было. Прибыл второй инспектор дорожного движения, через пять минут подъехал третий, и каждый раз участники ДТП повторяли свой рассказ, и каждый раз все более эмоционально. Прибыл четвертый и стал с важным видом выслушивать всех пятерых, то есть двух участников и трех постовых, двое из которых, очевидно, ничего не видели и видеть не могли, но, несомненно, имели свое мнение. Видимо, мнение это склонялось в пользу синьоры, потому что мальчишка совсем уж разгорячился и я, признаюсь, обрадовалась, что услышу, в чем там суть, – до этого все было похоже на немое кино. Но не тут-то было. Все, что орал, выпучив глаза и порываясь куда-то бежать, мальчишка, сводилось к ругательным междометиям стронцо, каццо, к тому, что после сорока надо ложиться и умирать, а не на скутерах ездить, и к тому, что Ева была путана. Хорошо одетая дама, которая вовсе и не собиралась ложиться и умирать, а, очевидно, собиралась и дальше ездить на скутере (такие распущенные особы, как Ева, не могли иметь к ней никакого отношения), пихала его в грудь или тянула его за свитер – в зависимости от направления, в котором он рвался. Зрителей собралось уже человек десять-пятнадцать, и натурально у них тоже было свое мнение по поводу происшествия. И, взяв ближайшего полицейского за пуговицу, это мнение непременно следовало изложить – непринужденно, но веско.

На всей Нунциате оcталось всего два человека, равнодушных к происшествию, – Петя и нищий. Петя катался, нищий за ним следил и поучал – их общение всегда сводится к тому, что нищий комментирует Петины действия на генуэзском (как я уже говорила, ничего общего с итальянским), а Петя катается, не обращая на поучения никакого внимания. По-моему, это вообще основная модель общения детей со взрослыми: взрослые поучают, а дети знай себе катаются и даже саночки не возят.

Петька устал, нищий вернулся на свою лавочку. (Наверху лестницы, под портиком, стоят две мраморные скамьи с львиными лапами, и когда нищий, завернувшись в какую-то попону, возлежит на этом мраморном шедевре, кажется, что он там с римских времен лежит. По крайней мере, поза и невозмутимость достойны настоящего патриция.)

А Петя спустился вниз и спросил: «Мама, а что случилось? – И, без паузы, полицейского: – Ma che cosa e successo?»

Полицейский посмотрел на нас внимательно и с достоинством ответил: «Ничего особенного. Вам, синьора, и тебе, bello, не о чем беспокоиться».

Так мы и ушли домой несолоно хлебавши.

То есть на самом деле получилась история о том, как важно иметь свое мнение.

Дождь

Как непросто страдать в компании человеколюбивых итальянцев

Сандро недавно вспоминал, как в июне я самозабвенно и сладострастно страдала. Как страдала – помню. По какому поводу страдала – не помню. Легко помнить, из-за чего страдал, когда тебя обидели-оскорбили-унизили, но мой любимый никаких поводов к огорчениям мне не дает. Что уж говорить о страданиях! А куда без страданий русской душе? Вот. Пришлось что-то изобретать. По-моему, я переживала, что тяжело мне будет на чужбине – или что-то вроде того. Свадьба была уже неотвратима. Как это я решилась, я не понимала. Поводов к сожалению не было никаких, кроме того, что я в очередной раз прикатилась к новой ситуации совершенно отдельно от моей воли и здравых размышлений. Я обычно только рассуждаю здраво, а размышления – это как-то неподконтрольно: сегодня – в полном здравии, завтра – в уме Мэри-Энн, которая, как известно, страшная дура… Ну вот видите? Какая уж тут здравость, ежели я не знаю, куда меня занесет через две фразы?

Вернемся к самому интересному: я страдала. Почему, не помню. Но помню, что грозила доброму Боженьке кулаком и, захлебываясь слезами, вопрошала: ну почему у меня всегда так? Ну почему? Самый, кстати, популярный вопрос при страданиях. Потом поехала на море. Шел дождь и очень своим присутствием мои страдания облагораживал. Делал их осмысленными. Но страдания – вещь страшно утомительная, и в конце концов, выкупавшись под дождем, я задремала под выступом скалы, завернувшись в огромное полотенце. Было тепло: море, небо, скалы, палаццо, деревья какие-то диковинные вечно в цветах – все укутано теплой серой пеленой дождя, почти невесомого. Здесь-то я и решила спокойно заснуть, чтобы вечером были силы объяснить любимому по пунктам, чегой-то я так несчастна. И в горе и в радости, говоришь? Получи, фашист, гранату! Ах, ты не фашист, а коммунист? И папа у тебя в Сопротивлении воевал? Так я ж тебе не о фашистах, а о душе! То есть все хорошо складывалось. Правильно.