Шаман - Гордон Ной. Страница 86

Он тосковал по дому и томился от любви, но оба заболевания скоро приняли более легкую форму и стали причинять вполне терпимую боль, такую же, как зубная: неприятная, но не мучительная. Он не завел друзей — возможно, из-за юности и глухоты, — что привело к хорошим познаниям, потому что главным образом он учился. Его любимыми предметами были астрономия и физиология, хотя физиология его разочаровала: на ней студенты просто перечисляли части тела и тканей. Ближе всего мистер Роуэллс, преподаватель, подошел к обсуждению происходящих в организме процессов, когда прочел лекцию о пищеварении и важности регулярного питания. Но зато в классе для занятий по физиологии стоял собранный из отдельных костей скелет, подвешенный за винт в верхней части черепа, и Шаман проводил долгие часы рядом с ним, запоминая название, форму и функцию каждой старой, обесцвеченной кости.

Гейлсберг был достаточно красивым городом: вдоль улиц тянулись ряды вязов, кленов и грецких орехов, которые были высажены первыми поселенцами. У его жителей было три предмета гордости. Во-первых, Харви Генри Мей изобрел здесь стальной самоочищающийся плуг. Во-вторых, житель Гейлсберга по имени Олмстед Феррис изобрел попкорн; он отправился в Англию и взрывал зерна маиса перед королевой Викторией. В-третьих, 7 октября 1859 года в колледже прошли дебаты между сенатором Дугласом и его противником Линкольном.

Шаман пошел на эти дебаты, но когда добрался до Главного зала, там уже собралась толпа, и он понял, что, даже если ему удастся получить лучшее место из оставшихся, он все равно не сможет читать по губам кандидатов. Он ушел из зала и стал подниматься по лестнице, пока не оказался перед дверью на крышу, где профессор Гарднер, его учитель астрономии, держал маленькую обсерваторию, в которой каждый студент его класса был обязан изучать небеса по нескольку часов в месяц. Сегодня вечером Шаман сидел там в одиночестве и всматривался в окуляр предмета необычайной гордости профессора Гарднера — пятидюймового преломляющего телескопа Элвина Кларка. Он пошевелил кнопку, сокращая расстояние между окуляром и выпуклой передней линзой, и звезды прыгнули ему в лицо, в двести раз более крупные, чем секунду назад. Холодная ночь была достаточно безоблачной, и можно было рассмотреть два из многочисленных колец Сатурна. Шаман полюбовался туманностями Ориона и Андромеды, затем стал двигать телескопом на треноге, рассматривая небеса. Профессор Гарднер называл это «мести по небу», и как-то раз заметил, что женщина по имени Мария Митчелл вот так же мела по небу и открыла комету, чем заслужила непреходящую славу.

Шаман никакой кометы не открыл. Он смотрел в небо, пока ему не стало казаться, что звезды вращаются над ним, огромные и сверкающие. Что создало их там, наверху? А звезды за ними? И еще дальше?

Он чувствовал, что каждая звезда и планета являются частью сложной системы, как кость в скелете или капля крови в теле. Большая часть природы казалась организованной, продуманной — такой упорядоченной, но вместе с тем — такой сложной. Откуда она взялась? Мистер Гарднер сказал Шаману, что для того, чтобы стать астрономом, нужно просто обладать хорошим зрением и математическими способностями. В течение нескольких дней он размышлял, не стоит ли сделать астрономию делом всей своей жизни, но затем передумал. Звезды были волшебными, но все, что с ними можно было делать, — только наблюдать. Если бы небесное тело сбилось с пути, то не стоило бы и надеяться вернуть его на место.

Когда он поехал домой на Рождество, почему-то ему показалось, что Холден-Кроссинг уже не такой, как прежде. Здесь он чувствовал себя более одиноким, чем в своей комнате в доме декана; и когда каникулы закончились, он почти с радостью вернулся в колледж. Подаренный отцом нож вызвал у него восторг, и он купил маленький точильный камень и крошечный пузырек масла и точил каждое лезвие до тех пор, пока оно не смогло перерезать волос.

Во втором семестре он вместо астрономии выбрал химию. Писать сочинения оказалось делом нелегким. «Вы уже писали, — небрежно нацарапал его преподаватель английского, — что Бетховен сочинил большую часть своих произведений после того, как потерял слух». Профессор Гарднер разрешал ему пользоваться телескопом в любое время, но одной февральской ночью перед экзаменом по химии он сидел на крыше и «мел по небу», вместо того чтобы учить таблицу атомарных масс Берцелиуса, и получил плохую оценку. После этого он меньше времени уделял наблюдению за звездами, но очень хорошо успевал по химии. Когда он в следующий раз приехал в Холден-Кроссинг, уже на Пасху, Гайгеры пригласили Коулов на обед, и интерес Джейсона к химии значительно облегчил Шаману это испытание, поскольку тот засыпал его вопросами о курсе.

Его ответы, похоже, оказались удовлетворительными.

— Чему ты хочешь посвятить свою жизнь, старина? — спросил его Джей.

— Я еще не знаю. Я думал… Возможно, смогу работать в области какой-нибудь естественной науки.

— Если ты заинтересуешься фармацевтикой, для меня было бы честью взять тебя в ученики.

По лицам родителей он понял, что предложение им понравилось, смущенно поблагодарил Джея и сказал, что непременно над этим подумает; но он знал, что не хочет становиться фармацевтом. Несколько минут он сидел, уставившись в тарелку, и пропустил часть разговора, но когда снова поднял глаза, то увидел, что на лицо Лилиан легла тень горя. Она сказала матери Шамана, что ребенок Рэйчел должен был родиться через пять месяцев, и какое-то время после этого они говорили о выкидышах.

Тем летом Шаман работал с овцами и читал книги по философии, которые взял из библиотеки Джорджа Клайберна. Когда он вернулся в колледж, декан Гаммонд позволил ему отказаться от иврита, и он выбрал пьесы Шекспира, высшую математику, ботанику и зоологию. Только один из студентов богословского отделения вернулся в Нокс на второй курс, но Брук тоже приехал, и Шаман продолжал разговаривать с ним как римлянин, чтобы не забыть латынь. Его любимый преподаватель, профессор Гарднер, вел курс зоологии, но астрономом был лучшим, чем биологом. Они только и делали, что препарировали лягушек, мышей и кое-каких рыб и чертили диаграммы. Шаману не передался художественный талант отца, но детство, проведенное с Маквой, обеспечило ему неплохой старт в ботанике; первый проект он написал по анатомии цветка.

В тот год в колледже разгорелись жаркие дебаты о рабстве. Вместе с другими студентами и преподавателями он вступил в Общество за отмену рабства, но и в колледже, и в Гейлсберге хватало людей, поддерживавших позицию Южных штатов, и время от времени дебаты становились безобразными.

В основном его никто не трогал. Горожане и студенты привыкли к нему, но для невежд и суеверных он стал загадкой, местной легендой. Ничего не зная ни о глухоте, ни о том, как глухие развивают другие органы чувств, люди пришли к поспешным выводам, что он не различает оттенков звуков. Кое-кто считал, что он обладает некими оккультными силами, потому что, когда он занимался в одиночестве и кто-то тихонько входил в комнату у него за спиной, он всегда оборачивался. Говорили, что у него «глаза на затылке». Многие просто были не в состоянии понять, что он улавливает малейшие вибрации пола от приближающихся шагов, чувствует легкий сквозняк из открытой двери или замечает неожиданное движение воздуха по листу бумаги, который держит в руке. И он был счастлив, что никто из них не станет свидетелем того, как он определяет ноты мелодии, сыгранной на фортепиано.

Он знал, что они иногда говорят о нем как о «странном глухом мальчике».

Теплым днем в начале мая он шел по городу, любуясь тем, как во дворах распускаются цветы, когда на пересечении Саут-стрит и Седар-стрит железнодорожная платформа, которую тянули четыре лошади, слишком быстро завернула за угол. Хотя он не слышал ни грохота копыт, ни тявканья, он увидел, что маленькое пушистое создание еле успело выскочить из-под передних колес, но угодило под правое заднее колесо, которое протащило собаку почти на полный оборот, прежде чем отбросило ее в сторону. Платформа погромыхала дальше, оставив собаку лежать в пыли улицы. Шаман торопливо подошел к несчастному животному.