Становой хребет - Сергеев Юрий Васильевич. Страница 12

Егор гнал жеребца галопом до самых ворот. Пронька едва поспевал за ним. Ольке, вылетевшей птицей на крыльцо, Егор подал мешок с гостинцами, за солью и керосином надо было ехать к Якимовым подводой.

Зима текла в обыденных хлопотах. Назойливо одолевали мысли о сговоре с Игнатием Парфёновым. Егор ни с кем не делился задумками, ждал наступления тепла. Ездил верхом на охоту, убирал скотину и только на рождество попал в дом к Якимовым.

Как бы он ни храбрился, всё же, Марфа запала ему крепко в душу, тосковал по её смеху и не бабьей лихости. Не мог уняться.

Праздники справляли семьи Быковых и Якимовых всегда сообща. Наезжали в гости знакомые казаки, и за длинными столами не смолкали долгие разговоры об урожае, хозяйских заботах, воспоминания о покинутых станичниках.

Запевали старинные казачьи песни, на них старая Якимиха и мать Егора были великие мастерицы. Праздник обычно кончался попойками и кулачками.

Был в станице такой обычай, сходились стенка на стенку, поначалу мальцы, потом вступали постарше, а в конце — белобородые старики засучали рукава и бились до крови.

У Якимовых тоже дрались, только кулаками, квасили друг дружке носы, бабы кидались разнимать и за компанию умывались красными соплями. Потом опять все сидели, обнявшись, горюнились и пели, и пили в страшной, тягучей и неприкаянной кручине.

В этот раз Марфа, как бы, не замечала Егора. Изрядившись в привезённые осенью обновки, она плясала до упаду под Спирькину гармонь, без удержу хохотала и пила с казаками наравне.

Ловил хмурый Егорка её жгучий взгляд, пробиравший до нутра, но марку держал, не отзывался на увёртки.

Когда все уморились и слегли, он вышел во двор. Опасаясь лютого Байкала, обогнул его стороной, долго сидел у поленницы дров на холодной чурке, сладко вдыхая остуженный морозом воздух.

Откуда-то со звёздного неба сыпался мелкий иней — стылая звёздная пыль, сопели в стойлах коровы, всхрапывали лошади, пялилась вниз белой мордой луна, что-то разглядывая на снулой земле.

Шмотья видений мельтешили в его голове: угарный кутёж в Харбине, голоногие танцовщицы, весь обросший волосьём Игнатий с горящими угольями глаз, бегущий рикша, хрясткий взрыв бомбы. Прошлое уже стало забываться, притуплялась тягость, и рассасывалась боль.

Заслоняли всё это пухловатые губы Марфы, желанные и недоступные с прошлой осени.

Он боялся глянуть ей в глаза за столом, чтоб не растаять и не пойти на попятную, боялся и хотел коснуться, потаясь от всех, её точёного стана в кружевном платье с горжеткой из горностаев какой-то салонной модницы, вышибленной в Манчжурию из взбеленившейся России.

Собираясь туда на промысел золота, он всё чаще напрягался новой и жадной тоской, сжимался от предчувствия томной радости встречи с той стороной, в которой появился на свет, исконно жил, не думая и не гадая её лишиться.

Разгульная сила Игнатия покорила его своей щедростью и независимостью. Он представлял себя также удало щедрым в кругу поклонниц. Или катящим на лимузине с нежными дамочками, говорящими на французском языке.

Эх, разжиться бы золотом и вольно бы жить, никому не подчиняясь, в усладу и беззаботно…

Морозец поджимал. Егор зашёл в комнаты, провонявшие перегаром сивухи. Со всех сторон наплывал храп. Он пробрался тихонько к спаленке Марфы, затаился. Сердце колоколом бухало в груди, рука несмело толкнула скрипнувшую дверь.

Лунный свет наискось лежал на полу и деревянной кровати с бугрившимся одеялом. Егор притворил за собой дверь, болезненно кривясь губами от её скрипа, и вздрогнул от насмешливого шёпота:

— Куда ж ты денешься, милок… ить знала, что придёшь. Про страшную плату забыл… чё стал, пользуйся моментом, покуда пьяненькая и все поснули. Так и быть, уж приголублю гордеца…

Егор скрежетнул зубами и, пригнув голову, вышёл. В нём всё кипело от злости, он с грохотом опрокинул подвернувшийся стул, улёгся, не раздеваясь, на жёсткую скамью. Марфа явилась белой тенью в ночной рубахе, присела у изголовья, опахнула сладким женским духом.

— Егорша, — тихо и приветно шепнула на ухо, — да что же ты такой обидчивый. Ить пошутила я, вставай…

— Иди ты…

Дзинь-цзы-хэ взломала лёд, и Егор решился поведать отцу о своей задумке. Михей выслушал, неожиданно сбил сына с ног ударом чугунного кулака под дых.

Бил остервенело ногами за непокорство, за свои прошлые грехи там, куда старшой намеревался идти, за наведённую в грудь бердану и своё унижение.

Взвалил обмякшего и подоплывшего кровью сына на загорбок, отнёс в амбар и бросил на пол. На двери повесили тяжёлый замок. Своим приказал не кормить его и не откликаться, если позовёт, а сам ускакал к Якимову.

Затворник пришёл в себя ночью. Хотелось нестерпимо пить, колотило всего от холода. Он постучал в двери амбара, но никто не отозвался. Треснувшим голосом проговорил вслух: «Ну, батя, этова я тебе век не забуду!» Сусеки с зерном затхло отдавали мышами.

Сквозь узкое оконце пробивался тусклый свет ущербной луны. Всё тело наполнилось тупой болью, во рту было солоно от сгустков крови. Рассудок замутила отчаянная жажда мести. Егор в ярости заметался, ощупью отыскивая среди хомутов и прочего добра какое-нибудь железо.

Нашел тяжёлый шкворень от бычьей арбы. Подовздел им плахи потолка, они шевельнулись, застонали выдираемые гвозди, посыпавшийся сверху сор запорошил глаза. Открылась щель под крышу.

Страшный пробрался Егор в дом со шкворнем в руке. Мать всполошилась, запалила лампу. Увидев его окровавленное лицо с безумными глазами, запричитала. Грохнулась на колени перед иконой.

— Где отец?

— К Якимову подался, видать, запил там. А я собралась тебе молочка снести, вон черепушка у порога и хлеб. Кожух укрыться.

— Жалко, что уехал… Отмучилась бы ты. Всё, мать! Ухожу я от вас, а то убью его.

— Да смирись ты, Егор. Остынь! Ведь отец он тебе родной, нельзя так озлобляться.

— Сказал, всё! Собери харчей на дорожку, — он торопливо оделся, прихватил карабин с патронами и вышел седлать коня.

Набил в перемётные сумы овса, взял тёплую одежду, медный котелок, соль, спички, словно собирался на недалёкую охоту, а не на край света. Мать вынесла сумку с хлебом и салом.

Егор вскочил на коня, с запоздалой жалостью обернулся:

— Вернусь с золотом, куплю в Харбине дом и заберу тебя. Хватит с ним горе мыкать. Передай, если пальцем тронет тебя — голову снесу!

— Опомнись, Егорушка! Куда я пойду от детей и хозяйства. Не ездий, отец догонит и хуже чё сотворит.

— Теперь уж он меня не обманет, пущай пооберегается. С этого дня чужой он мне и постылый, — секанул плёткой круп жеребца, вылетел галопом на дорогу.

Хутор Якимова объехал стороной. Спит там Марфа и не ведает, в какие края понесло женишка в такую лунную весеннюю ночь.

Вспомнилось Егору, как прокрался к ней в спаленку, и самодовольно подумал:

«А ведь, устоял! Не поддался бабьей силе. Ну, погоди оскаляться, девка. Поглядим чё будет, когда с промысла вернусь. Разоденусь в Харбине, тройку лошадей закуплю, пролётку на рессорах. Да ещё, красавицу выберу почище тебя, вот потом бесись. Живо спесь собью».

Дорога нескончаемой лентой стелилась под копыта. Луна кривилась улыбкой Марфы. Было страшновато одному ехать по тем местам, где совсем недавно возвращались с торгов целым войском, при пулемёте.

Егор осторожно вглядывался в полумрак, придорожные кусты зловеще наплывали и заставляли сжиматься от робости сердце. Рука занемела на карабине, в любое мгновенье палец готов был нажать на спуск. Позабылась и Марфа.

Егор был напряжён до предела, впервые он сам охранял свою жизнь. Но понемногу всадник успокоился, никто его не преследовал и не собирался нападать. Он повеселел, умылся у случайного ручейка, чтобы не заснуть в седле, и ехал до самой зари.

Документов у Егора вовсе не было. Боясь, что его могут арестовать, на днёвку укрылся в небольшой лесок.

Добирался, в основном, ночью, а в эти весенние месяцы не особенно она длинна. В случае задержания решил представиться заблукавшим на охоте, не всё рассказывать, как есть.