Становой хребет - Сергеев Юрий Васильевич. Страница 22

Игнатий отвязал чалку, перекрестился, оттолкнулся от берега концом шеста и сел. Залопотала вода под ногами, о чём-то рассказывая и торопя куда-то мимо вымытых корней в обрывах берегов, широких, галечных кос и взыгравшей на ветру тайги.

На гранитных валунах вразброс таяли двухаршинной толщины льдины, выкинутые ледоходом и заторными разливами. По холодным, мерцающим плоскостям скакали кулики и трясогузки, пронзительно вереща непонятно о чем вслед проплывающим людям.

С юга догнал мелкий дождик. Старые прииски миновали благополучно, только над одной из построек вился дымок, да видели человека на лошади у закрайки далёкого леса.

К полудню морось выдохлась, тучи разметало за чистые сопки, и благодатная теплынь полилась на мокрых и продрогших скитальцев. Высадились на богатом наносным плавником острове посерёд реки и зажгли большой костёр. Подсушились, сварили и умяли целого глухаря с голодухи.

В это время открылась грозная панорама Станового хребта. Заснеженные гольцы ослепительно горели на солнце, пряча тени в морщинах ущелий.

Над прораном реки всё летели и летели табуны кочевой птицы, перекликались бессчётные станицы гусей и казары, серебряными бабьими платками шли косяки лебедей.

Не страшась людей, кормились на плёсе тяжёлые кряквы, с шелестом проносились над водой белоспинные и белокрылые гоголи, ныряли у переката крохали, чернети, грелись на камнях утки-касатки и широконоски, каменушки, орала взбалмошная квохта, и свистело на все голоса племя юрких чирков.

Игнатий блаженно внимал разливу жизни, наполняющей холодные горы и леса, следил, как бултыхались утки в реке, и вдруг сам взревел, захваченный общим счастьем весны.

— добавил он тихо со вздохом и полустоном, — вот и судьба приискателя… Чисто про меня сложена. На этой реке много разного люда потонуло.

Это тут она смирная и приветливая, а как вберёт поболе ключей и речушек, как зажмёт иё Становик в каменные объятия, бешеной ведьмой взовьётся до небес, заревёт и застонет духами тунгусскими, запляшут по скалам шаманы ихние невиданные, стращая и направляя путь людской в смертные коловерти, страх!

Сколь раз зарекался боле не сплавляться тут, а вот, опять прусь. Тьфу! Ты особо слов моих не бойсь, кому суждено гореть, тот не потонет. А вот, Бога помянешь вскорости, как только плот зачнёт скакать с трёхаршинных порогов.

Вначале ужас одолеет до немоты, охолонешь прям, а потом придёт радость неописуемая… Видно, эта рисковая сладость и неволит меня, тянет опять на смертные испытания. Пройдё-ё-ом… Не впервой.

— Да я не боюсь, плаваю хорошо, выберусь.

— Ежель перекинет — сигай в сторону, угодишь под плот — хана! Заломает и меж валунов разотрёт. К поплаву привязывайся, он меня не раз выручал. Бог даст, пройдём. Но, после этова, ты станешь совсем другим человеком, ясно дело.

Всё ребячество омоет с тебя река испытаний, останешься с этова дня взрослым казаком… От дыхания смертушки окрепнешь духом, вера в себя воспрянет страшенная, хоть горы вороти — вера! Во, как… Опосля Тимптону, никакой чёрт не страшен будет, ясно дело, не страшен…

Если, конешно, не сломаешься и от этова бессилья не утопнешь. Дерись за живот свой, только борьба — истинно верная наука. Помню, впервой сплавлялись мы человек двадцать на большом карбасе по Олёкме-реке.

Ниже устья реки Нюкжа вёрст шестьдесят идут перкаты сплошняком. Мы в них, по незнанию, и впёрлись. Только щепочки от лодки полетели. Далее попрыгали на волнах, да нас троих выкинуло на косу чудом. Всех остальных сглотнула река.

Остались без огня, без едовы, без ружей, и даже ножа не оставила нам Олёкма, поглядывая, чё станем делать дальше. Хорошо лето было в разгаре, но для ягоды и грибов ишо не пришло время. А гнус! Кипит прямо над головой, в уши и глаза лезет, продыхнуть нельзя.

Не знаем, как быть, ворочаться сотни верст или прямить через нехоженую тайгу на Витим-реку.

Потом, всё ж, решили Олёкму не бросать, наловчились в заливчиках камнями рыбу отбивать и ловить, в ручьях палками хариусов кололи, мох жевали да водицу сырую пили от пуза, а сами всё идём вверх, где совсем недавно проплывали радостные и весёлые с надеждой отыскать золотые места, не тронутые никем.

Идём, силы покидают нас, кругом признаков нет людских. Гнус поедом ест, морды почернели, как головешки, и распухли до неузнаваемости, одежонка поползла, ободралась на кустах. Но двигаемся…

Где скоком, где ползком, как звери какие. Тунгусы, когда нас увидели — испугались до смерти, за чертей приняли… Ты вот, што… ружьё всё время держи накрест за спиной, патронташ с поясу не сымай. Гляди не утопи, без охоты не прокормимся. Ну, Верка, поехали. Ясно дело, с тобой мы не пропадём.

10

Тимптон… Своенравная и крутая река. Быстрится среди осыпей и гранитных валунов с добрый пятистенок. От берегов всё выше упираются в небо развалы гор. Гневно стонут кипящие перекаты, бешеная струя полноводной реки играет плотами, как щепочками.

Лопаются у Егора на ладонях кровяные мозоли от набрякшего сыростью шеста. Над головой — бирюзина неба, по бокам — круговерть угрюмых скал, поросших лиственничным лесом и стлаником.

Непуганые медведи подбирают на берегах вымытые корешки и задохнувшуюся в обмёрзших зимних ямах рыбу.

Верка стервенеет от лая, рвётся на привязи, а лохматые хозяева тайги беспечно копаются в трёх саженях от несущегося вниз плота, пялятся маленькими глазками, потешно садятся на зады, свесив на пузо когтистые лапы.

Бродят вокруг ночёвок, рявкают, желая вспугнуть пришельцев, и лезут в воду, чуя на плотах наживу. Одного, самого отъявленного наглеца, сразил из винчестера Игнатий, запаслись на лето лечебным салом и желчью. Ещё не взявшуюся линять шкуру забрали для подстилки на биваках.

Объедались утятиной и олениной. Для разнообразия, Егор переводил заряды на глухарей. Доплыв до начала многовёрстного каскада порогов, Игнатий остановился для суточного отдыха.

Крепко привязав плоты к тихой заводи, золотоискатели пошли вдоль скалистого прижима вниз выбрать основную струю для сплава.

Из-под ног сыпались камни, прибойный ветер сёк лицо и пробирал сырым ознобом. Река бесновалась внизу, прыгая с высоких уступов, а дальше, насколько хватал глаз, кипела меж камней и бурлила, поднимая туман водяного буса. [7]

Показалось Егору, что ни одно живое существо не сможет преодолеть этого места. Он вглядывался в даль, примечая проходы, и, как ни храбрился, страх, всё же, одолевал, терзая душу.

В таком аду не поможет никакой поплавок, стенки ущелья отполированы водой за тысячелетия, негде даже зацепиться, на берег не вылезешь.

Откуда-то принесло выворотень толстой лиственницы, она забилась, заплясала на валунах, потом хрястнула и разваливалась на куски.

Игнатий молча смотрел на вакханалию, чинимую природой. Раздумчиво потрогал отрастающую бороду, повернулся и заспешил назад. Обходя на осыпи Егора, спокойно обронил:

— Айда, пока мы тут пялимся, медведи продукты решат. В этом году их вылезло на первый подкорм к реке, как никогда, много. Пошли, нечево себе лишний страх нагонять. Теперь отступаться поздно. Обойти по скалам это место с грузом нельзя, будем пытать судьбу. Ясно дело.

Отдыхали у костра рядом с чистым ручейком. Варилось мясо, потрескивали в огне дрова, громовой гул метался в ущелье, не найдя выхода, опадал вниз, забивая пробками глухоты уши.