Полное затмение - Жапп Андреа. Страница 12

– Мы заночуем в мануарии Суарси, – сказала Аньес жандармам. – Я распорядилась, чтобы вам приготовили циновки в службах и хорошо накормили.

Она снова увидит ферму с квадратными башнями, отремонтированными по приказу ее супруга. Аньес не могла понять, почему у нее все чаще возникало желание оказаться среди этих толстых неприветливых стен, в огромных ледяных комнатах, которые она некогда считала ужасными. Впрочем, воспоминания о прошлой жизни порой приобретают надуманную сладость. А ведь Аньес было так страшно за себя, своих дочерей и челядинцев. Она боялась, что неурожай, эпидемия, злой рок поставят их жизни под угрозу. Она трудилась, как вилланка, буквально вырывая у земли плоды, которыми они могли хотя бы немного насытиться. Но сейчас, едва Аньес входила в просторный двор, как сразу же испытывала облегчение. Все воспоминания о Клеманс были связаны с этим местом. Аньес перебирала их, когда осматривала службы, голубятню, расспрашивала людей, оставшихся в мануарии. Они проносились в ее памяти, как милые призраки, когда она спускалась к деревне Суарси, идя наугад по узеньким улочкам, вдоль которых теснились хижины. Улочки переплетались столь причудливым образом, что порой телеги, везущие сено, задевали крыши строений на очередном повороте. Как и многие другие мануарии, Суарси не имел права держать у себя оружие. В былые времена, когда король Англии еще не был объявлен врагом, хотя все постоянно боялись его, их могли спасти лишь неприметность и прочные стены. Этим и объяснялось, почему выбор пал на место, расположенное на возвышенности и окруженное лесом. Действительно, толстые крепостные стены, за которыми прятались крестьяне, сервы и мелкие ремесленники, спокойно и дерзко отразили не один натиск противника.

Как и надо было ожидать, в мысли молодой женщины вторглась Матильда. Но Аньес прогнала воспоминания об обольстительной улыбке, капризной мине, ревнивой зависти, ночном кошмаре. Насколько Аньес, несмотря на все свое беспокойство, привечала воспоминания о Клеманс, поскольку черпала в них силу и волю, настолько она вот уже в течение двух лет отторгала воспоминания о Матильде, своей старшей дочери, посеявшей в ней сожаление и непонимание. Аньес, узнав, что Матильда толкала их обеих, ее и Клеманс, в безжалостную пасть инквизиции и лгала без стыда и совести, хотела бы возненавидеть старшую дочь всей своей яростью, всем своим ужасом. Возможно, со временем ей это удастся. Однако уверенность в том, что она сама стала виновницей испорченности девочки, не давала Аньес покоя. Ведь несправедливо, когда мать постоянно отдает предпочтение одному из своих детей. А ведь так оно и было. Аньес была слишком честной, чтобы попытаться разубедить себя в этом. Смех, разговоры с Клеманс, когда девочка уже понимала, что должна зваться Клеманом, но еще не знала, что была не внебрачной дочерью служанки-еретички, а второй дочерью Аньес… Их прогулки, веселое сообщничество и даже страх перед завтрашним днем объединяли их. Необходимо было признать: она любила Матильду как ребенка, воспитала ее, желала ей всего самого лучшего, старалась сделать ее жизнь менее тяжелой. Но она с упоением каждый день открывала для себя Клеманс. Подшучивая над ней, она ловила каждое движение, каждое выражение лица, ища в своей младшей дочери черты самой себя, родной матери девочки.

Аньес толкнула кобылу ногой. Ей не терпелось поскорее добраться до Суарси. У нее немного кружилась голова. Несомненно, от утомительной поездки.

Дворец Лувр, окрестности Парижа, апартаменты Гийома де Ногаре, август 1306 года

Филипп Красивый слушал с непроницаемым лицом, устремив орлиный взгляд своих голубых глаз на мсье де Ногаре. Напряженный, он восседал на престоле [36] с резной высокой спинкой.

– Поскольку это предположение исходит из ваших уст, Ногаре, я сомневаюсь, что оно является глупой шуткой, – произнес монарх ледяным тоном.

– Разумеется, нет, сир, – ответил советник, который буквально сох на глазах, передавая королю содержание своего разговора с Джорджио Цуккари, генерал-капитаном ломбардцев.

Почувствовав плохое настроение своего хозяина, Дельме, любимая гончая Филиппа, подняла голову с черными полосами и недружелюбно посмотрела на Гийома де Ногаре. Ей не нравился запах этого человека, а гнев, который, как она догадывалась, бушевал в душе ее хозяина, державшего ее при себе днем и ночью, тревожил верную собаку. Время от времени она порыкивала.

– Спокойно, Дельме, моя красавица! – приказал ей Филипп. – Ногаре, неужели вы забыли, что Артюс д’Отон – мой друг?

– Если бы я забыл об этом, то не пребывал бы в крайнем замешательстве.

– Значит, Климент V через своего камерленго… Что? Ходатайствует, просит, советует, требует, чтобы Артюс д’Отон предстал перед инквизиторским судом и дал объяснения двум свидетельствам, одно из которых исходит от уличного сорванца, а второе – от хозяина таверны. Так?

– Совершенно верно.

– Это было бы смешно, если бы не было так нелепо! Значит, безукоризненной репутации мсье д’Отона, которую признают даже его враги, недостаточно, чтобы снять с него глупые подозрения? Убийство, да еще сеньора инквизитора, к тому же безоружного! Святой отец лишился рассудка? Наши дороги с течением времени разошлись, но я не сомневаюсь в д’Отоне: он никогда не опустился бы до подобной низости. Прекрасный фехтовальщик, д’Отон дал бы пощечину Никола Флорену, оскорбил бы его при многих свидетелях и потребовал бы судебного поединка. [37]

– С человеком Бога? Кроме того, сир, позволю себе возразить: учитывая, что убийца доминиканца хотел заставить признать невиновность мадам де Суарси и устроить так, чтобы все подумали о суде Божьем, кончина инквизитора должна была выглядеть случайной… чудесной в некотором роде. Не будем забывать, кто больше всего был заинтересован, да что я говорю – спешил вырвать даму из когтей инквизиции!

– Чушь все это! – Филипп вышел из себя. Его тонкие губы скривились, что не предвещало ничего хорошего. – Ваше ощущение, Ногаре?

– Мое ощущение? – повторил советник, впервые после начала этого бурного разговора осмелившийся встретиться взглядом со взглядом монарха.

– Да, да, ваше. Что нам тут поют? Если мы выполним требование Святого престола, нас отблагодарят? Они с большей готовностью выслушают наше требование о слиянии военных орденов… А почему бы не о посмертном процессе над Бонифацием VIII, вечно гори он в аду?

– Как я вам и говорил, речь не идет о посмертном процессе. Упоминалось только о слиянии. Именно об этом мне поведал Цуккари, ваше величество, причем с большой осмотрительностью, смею вас заверить.

– Мудрый человек! И все это вызывает у меня ощущение, что Папа и его камерленго обещают нам золотые горы, держа кукиш в кармане. Чует мое сердце, это подлость или по крайней мере лицемерие. У нас богатый опыт, Ногаре. Если мы согласимся выполнить их просьбу, Святой престол ловко выкрутится, изобразив полнейшее недоумение, заявив, что мы плохо их поняли, что речь даже не заходила о… своего рода вознаграждении.

– Мы можем потребовать более… четких заверений.

Ногаре почувствовал облегчение. Филипп больше всего боялся, что его обманут. Иными словами, он уже согласился с мыслью, что ему придется заставить мсье д’Отона предстать перед церковным судом. Человек слова и чести в личных делах, Филипп вершил дела королевства как истинный монарх: для него не существовало ни обещаний, ни дружбы. Все средства были хороши для достижения поставленных целей.

Филипп машинально погладил собаку по голове. Дельме не сводила глаз с Ногаре. Длинные грозные челюсти могли сломать хребет зайцу одним махом. По мнению советника, животные были всего лишь созданиями, отданными в распоряжение человека Богом, чтобы он использовал их сообразно своей воле, но без жестокости. В сотый раз он спрашивал себя, почему его повелитель – к которому он питал почтение, но не нежность, – находил удовольствие и успокоение в обществе собак, в частности Дельме, с которой практически никогда не расставался.