Крылья Киприды - Крупняков Сергей Аркадьевич. Страница 2

— Итак, времени нет! — голос Агнессы вновь прозвенел над войском. — До прихода Годейры и Лоты мы должны все решить — я не хочу крови. Кто с нами — пусть соберутся у храма Арея, кто остается — у храма Аполлона.

Точно застыв, продолжало стоять войско. И вдруг распалось: молодежь, те, кто посильнее, — все к Агнессе, остальные сгрудились у храма Аполлона.

Крики, стоны, вопли. Но Агнесса не медлит: она уже на своем белом красавце, она уже мчится — а куда, знает только она и Мелета. Прошумела копытами свита, за ней потянулось и войско — больше половины ушли с Агнессой.

Пусто на площади. Низкие облака уже затянули небо, и ветер гонит с площади тех, кто остался. Вскоре опустела агора. И только ветер, и только желтые листья, и только стоны лежащих тут искалеченных и больных, тех, кто не смог быть ни с теми, ни с другими. Ветер к вечеру все сильнее свистит в снастях редких судов у причала. Да плач не утихает на площади: «Доченька моя, на кого ты меня покинула?..»

СИРИСК

По пустынной, пыльной дороге в конце месяца боэдромиона [1]шел одинокий усталый человек. На нем была старая, изодранная хламида, бурая от крови. В руках человек держал уздечку. Она волочилась по земле, чуть звеня.

День угасал. Было тепло. Ветер нес из-за холма знакомый соленый морской воздух, и это придавало силы.

В наступавшей темноте дорога становилась все менее заметной. Человек поднял палку, что валялась на истоптанной конскими копытами дороге, и пошел чуть быстрее. Близилась ночь. А с ее приходом из густых степных ковылей выйдут волки. Но человек не боялся осенних волков. Гораздо опаснее люди. Он знал это и спешил подняться на холм.

Он еще не достиг вершины холма, а закатное солнце уже блеснуло, и чем выше он поднимался, тем полнее открывался горизонт. Огромное алое солнце медленно тонуло в пучине облаков и пурпурного бескрайнего моря.

Человек упал. Степная полынь и дикий шалфей пахнули резким и знакомым ароматом. Он приподнял голову и посмотрел вперед. Вдали уже была видна крепостная стена с башнями и первые огоньки, уже загоревшиеся в домах поселка гончаров и виноделов.

Человек привстал и пристально вгляделся в главную башню, ту, что была выше и мощнее всех. Так и есть: над ней был поднят знак опасности.

Он попытался подняться, но оступился и упал, с треском ломая придорожный кустарник.

— Что ты бродишь, как вепрь, Аполл! — послышался из темноты чей-то приглушенный голос.

— Тут кто-то есть, — прошептал в ответ почти детский голос.

Все стихло. Человек, что лежал у дороги, услышал: кто-то полз в его сторону и полз неумело, шумно. Вскоре он увидел ползущего: это был совсем еще мальчишка, но уже при полном вооружении. На голове у него был бронзовый, богатый шлем с черным конским хвостом-гребнем. Защищавший грудь панцирь позвякивал при каждом движении.

«Кто же так одевается в дозор?» — усмехнулся человек, когда юноша подполз совсем близко, шурша травой и громко дыша. Он все еще не замечал его.

— Не потеряй шлем, Аполл, — сказал человек спокойно. Юноша вскочил, с трудом выхватил тяжелый меч. Шлем от резкого поворота головы покачнулся и упал к его ногам.

Рядом с юношей появились несколько пелтастов [2]. Они оттеснили его назад и, заходя с двух сторон, окружили человека.

— Кто ты? — грозно спросил один из них. — Почему здесь прячешься?

Зловеще блеснули короткие греческие мечи.

— Я Сириск, сын Гераклида. Мне нужно в Совет. И быстрее… — Человек сказал это и, точно израсходовав остаток сил, стал оседать на землю.

Он унял и закрыл глаза. И какими-то далекими стали голоса и треск запылавших факелов.

— Вот он! — крикнул кто-то над самым ухом. — Я, говорит, Сириск.

— Какой же это Сириск! Лазутчик скифский, не иначе. Сириск погиб еще весной, когда ходили в поход! Тогда спасся лишь Сострат! — голос был знакомый, и Сириск с разу узнал Апполодора, своего приятеля по гимнасию, но прозвищу Бычок.

— Это я, Бычок, — прошептал Сириск, — веди меня скорее в Совет. Это очень важно, — он вымолвил эти слова и увидел: огоньки факелов завертелись в бешеной пляске. Темнота убила в нем последние силы.

Сириск очнулся от грохота. Перед его взором предстала медленно плывущая мимо крепостная стена. Колесница катилась по пыльной дороге, и пыль мешала дышать. Дым от факелов клубился рядом. Сириск лежал на дне колесницы, и чьи-то ноги в начищенных до блеска бронзовых поножах мешали ему повернуться и посмотреть за ее барьер. И все же он приподнялся и увидел сотни факелов, мелькавших сзади. Доносившийся шум толпы был недобрым.

У ворог с лязгом поднялась катаракта [3], и колесница въехала в город. В проеме ворот мелькнули еще не совсем потухшее, вечернее, темно-алое море и чуть золотистые мачты кораблей. Но и этот отблеск растворился в темноте. И лишь факелы продолжали свой хаотичный танец, и гул толпы все усиливался.

— Смерть изменнику! Смерть! — возглас этот вырвался из бегущей за колесницей толпы. И только теперь Сириск стал догадываться, что происходит.

— Кто ты? — обратился он слабым голосом к воину, управлявшему колесницей. Вместо ответа воин поднял хлыст и изо всей силы, наотмашь, полоснул его по лицу и спине. От взмаха хлыстом кони рванули, и Сириск упал на дно колесницы. Он почувствовал, как от удара стал заплывать левый глаз. Голова его билась о доски, пыль забивала глаза и нос, и, казалось, все внутренности его готовы были оторваться от тряски.

— Все равно сдохнешь, философ… — Сириск сразу узнал этот шипящий голос Сострата. Еще весной их пути скрестились перед походом, когда Сириск в запале сказал: «Посмотрим, каков ты будешь в бою…»

И Сострат не забыл это.

У театра Сострат резко осадил лошадей. Сириска кинуло вперед, и он ударился о барьер колесницы. Но этот удар, как ни странно, вновь пробудил в нем воина. И он, неожиданно для себя, резко вскочил на ноги. Сколько раз за это лето он, вот так же, стоял лицом к врагу?! Сострат, заметив это, перехватил вожжи в левую руку и замахнулся бичом. Сириск, ловко уклонившись от удара, нанес испытанный не раз и верный удар локтем в бок. Тяжело охнув, Сострат мешком упал на дно колесницы. Но и Сириск, потеряв последние силы, сам вывалился из колесницы на каменные плиты.

— Не трогать его! — этот голос Сириск выделил бы из тысячи. Это был голос Тимона. И это давало надежду. — Мы должны выслушать его!

Толпа воинственно заревела, но никто не прикоснулся к Сириску.

— Пусть говорит! — кричали одни.

— К Харону! К Харону! — выли другие.

Сириск тяжело встал и, подталкиваемый толпой, пошел к центру площади. Сотни факелов освещали его путь, и тени метались по каменным плитам. И гул голосов, и языки пламени зловеще предвещали недоброе.

Постепенно шум утих. И воины в боевом облачении, и граждане в вечерних одеждах застыли в напряженном молчании.

Наступила тишина. Кто-то вывел Сириска на середину площади.

С одного из кресел, которые занимали члены Совета, поднялся старый человек. Он был в ионическом хитоне из белой ткани, седые вьющиеся волосы перехвачены тонким пояском. Сириск сразу узнал его — это был Агасикл, самый уважаемый гражданин Херсонеса и стратег этого года. Среди членов Совета был и Апполодор — Бычок, средний сын Агасикла и друг Сириска по гимнасию. «Неужели не поможет?», — подумал Сириск и с мольбой взглянул в глаза Апполодора. Но тот отвернулся в сторону.

«Значит, конец!» — эта мысль молотом ударила в висок.

— Пусть скажет Сострат, — промолвил старец и сел на свое место.

Сострат, держась за ушибленное место, крадучись, вышел в центр и, не подходя близко к Сириску, заговорил:

— Граждане, вот он, один из тех, кого послали со мной вы в тот злосчастный весенний поход на скифов, чтобы узнать их силы. Это он, Сириск, сын Гераклида, того самого, кто уже восемнадцать лет пользуется почетными правами гражданина Херсонеса, Это он, Сириск, опозоривший седины своего отца — хозяина клера [4]Эйфореон. Посмотрите, вот он — отец труса и изменника! — Сострат указал рукой в сторону, где стоял, сжав кулаки, пожилой красивый человек. Рядом с ним был Тимон.