Дочь Голубых гор - Лливелин Морган. Страница 55

Скифы останавливались на ночной привал раньше, чем на поросших цветами равнинах, разводили костер и всю ночь бережно поддерживали его яркое пламя. По немому уговору они шли вдоль лесных поселений, черпая ободрение в их близости.

Как ни суровы казались на вид эти горы, в них обитали крепкие, привыкшие ко всяким невзгодам люди, охотники и рудокопы. Как и кельты, они превыше всего ценили свою независимость; неутомимые труженики, они противопоставляли свою силу и выносливость тем жестоким испытаниям, которым подвергала их Мать-Земля. По вечерам они сидели вокруг своих домашних очагов и слушали сказания, напоминавшие кельтские.

Кое-кто из них видел проходящих скифов. Но они не приветствовали чужаков, не предлагали им свое гостеприимство, как это сделали бы кельты. Стоя возле своих домов, построенных из камня и дерева, они молча наблюдали за опасливо проходящими по их территории скифами.

Даже здесь, в диких горах, местные обитатели были наслышаны о скифах и не имели никакого желания бросить вызов этим воинам с востока. Зачем их останавливать, пусть себе идут мимо.

Но за скифами внимательно наблюдали. И посылали гонцов в соседние селения, чтобы предупредить об их приближении.

Идя по извилистым тропам, скифы поднимались все выше и выше; они не знали, что о них рассказывают все более страшные истории. Но после того, как покинули равнину, они ощущали неприятное чувство на шеи сзади, где щетинились мелкие волоски. То же чувство испытывали и лошади, и когда их расседлывали, они вели себя беспокойно, не хотели пастись. Выщипав несколько пучков травы, пережившей первые заморозки, они поднимали головы и прислушивались, нервно поводя ушами.

Кто-то их снова преследовал.

По ночам Кажак сидел возле костра, вновь и вновь пробуя подушечкой большого пальца остроту своих стрел, стремясь найти успокоение в форме их смертоносных наконечников.

Но преследующее их существо было неуязвимо для стрел скифов с их трехгранными наконечниками. Так, по крайней мере, утверждали Басл и Дасадас. Они говорили, что не боятся этого существа, хотя и испытывают к нему должное почтение.

Никто из скифов не признавался, что ощущает страх. Если они и испытывают нервное напряжение, то только по вине гор, этих мрачных, как бы глядящих исподлобья Карпат, которые давно уже являются источником зловещих преданий.

Кажак спал с одним открытым глазом; всегда держал оружие под рукой и внимательно прислушивался к ночным звукам, шелесту ветров в соснах, к каким-то шорохам, легкому постукиванию, топоту – характерным признакам жизни. Особенно он настораживался, когда все звуки вдруг смолкали и неестественная тишь ложилась на поляну, где они располагались на ночь. Много дней продолжался тяжелый подъем; они шли вдоль рек и ущелий, стараясь избегать вы– соких вершин, и вот наконец достигли восточного склона Карпат; после того как эта преграда осталась позади, можно было, казалось, ждать, что Кажак будет в лучшем настроении.

Однако его настроение не улучшалось. Он был в еще большей тревоге, чем прежде, окружающая тишина угнетала его еще сильнее. Он открыл глаза и осмотрелся.

Он увидел Басла и Аксинью, они сидели у костра, за ними что-то мелькало среди деревьев.

Кажак присел.

Тут же проснулась и Эпона; ее рука легла на кинжал. И она тоже услышала это безмолвие. «Будь силен, – мысленно молилась она Духу Железа, заключенному в кинжале, изготовленном Гоиббаном. – Если у меня есть враги, отважно сражайся с ними!

Но врагов не было видно.

– Это – человек, – неуверенно сказал ей Кажак.

Она убрала руку с кинжала.

Утро вставало пасмурное, без солнечного света. Бледно-зеленый туман заволакивал весь окрестный пейзаж; в этом тумане всадники скользили, как привидения, иногда они даже с трудом различали друг друга. Лошади пугались всякого шевеления, вздрагивали при каждом шорохе ветвей, покачиваемых ветром. Эпона, наклонившись, гладила бока серого, стараясь его успокоить, поэтому он вел себя лучше других, но все же косил глазами и кусал мундштук, явно порываясь убежать.

Они подъехали к хижине, сложенной из камней и глины и крытой нетесаными бревнышками. Хижина стояла возле тропы, от нее сразу же начинался крутой спуск к порожистой речке. Перед дверью, пережевывая полоску кожи, чтобы сделать ее достаточно мягкой для изготовления ремня, сидел на четвереньках закутанный в меха старик. При приближении лошадей старик встал.

Эпона уже привыкла к тому, что люди смотрят на скифов с враждебностью или страхом, или же неприкрытой ненавистью, но она никогда еще не видела никого в таком непреодолимом ужасе. Старик побелел точно мертвец, а его руки задрожали, словно тополиные листья. Он попятился назад, а затем повернулся и юркнул в дверь.

Но смотрел он не на всадников, а на что-то позади них.

Сидя в седле, Кажак обернулся.

На опушке густого леса, наблюдая за ними, стоял громадный серебристый волк. Затем он вдруг исчез, как будто растворился в воздухе. По звукам можно было определить, что какое-то огромное существо продирается через подлесок, плотные заросли горного лавра: шумно раскачивались ветки, хрустели, ломаясь, сухие сучья, раздавался странный, не свойственный волкам топот. Раз-два, раз-два, раз-два. Это был ритм бегущих человеческих ног.

Из хижины выглядывал старик, из-за его плеч высовывались его старая жена и взрослый сын; на их бледных от страха лицах выделялись расширенные глаза, наблюдающие за всем происходящим.

– Это был волк, – воскликнул Дасадас, стараясь усмирить лошадь, которая то низко наклоняла голову, то вскидывала задом.

– Это был человек, – крикнул ему Кажак.

– Это был волк-человек, – сказал Аксинья еле внятным шепотом.

Они поскакали вниз к холодной речке, впервые не заботясь о безопасности своих лошадей. Охваченные ужасом животные могли легко споткнуться и упасть, но этого не произошло. Только доскакав до воды, они прервали свой дикий галоп и обернулись, но позади них не было видно ничего, что могло бы внушать страх. Тропа была пуста, туман то сгущался, то расходился, открывая отдельные участки тропы.

Еще один день в седле, еще один ночной привал, и они будут уже в восточных предгорьях, наконец-то оставив темные Карпаты позади.

Кажак испытывал искушение ехать всю ночь напролет, но когда такое предложение высказал Басл, он небрежно ударил его тыльной стороной руки по губам.

– Я Кажак, достойный сын Колексеса, Повелителя Лошадей, – сказал он, – никогда ни от чего не убегаю. И никогда не езжу по ночам по гористой местности. Человек он или волк, какая разница? Людей мы не боимся. Волков тоже не боимся. Пусть это существо идет за нами, Кажак наплевать.

Эпона умела ценить истинную храбрость и была втайне горда скифом. Когда они тронулись в путь, он заговорил с ней снова, пытаясь таким образом восстановить пошатнувшуюся уверенность в себе.

– В Море Травы видно далеко-далеко, за полдня пути, – сказал он ей. – Никто не может заставать тебя врасплох. Горный волк не будет ходить туда за нами, горный волк беспомощный в Море Травы.

Собственный голос подбадривал его.

– Скифы будут преследовать этот волк, – сказал он, представляя себе, как отправляется на охоту с большой группой вооруженных луками и стрелами братьев. Они нападут на конях на это существо, отрубят ему голову, затем снимут с него шкуру, которую он прикрепит к стене своего шатра; женщины будут смотреть на нее, восхищенно перешептываясь.

Скифы во главе со своим предводителем быстро скакали на восток.

Меж тем старик, живущий в каменной хижине возле тропы, рассказывал своей сбежавшейся родне о том, что он видел на краю леса. Слух об этом, как птичий щебет, облетел весь поселок, и в скором времени, чтобы послушать о случившемся или рассказать о других таких подобных случаях, к хижине собрались остальные местные жители.

Приглушенными голосами они рассказывали друг другу о человеке, который обратился в волка, либо о волке на человеческих ногах, преследовавшем всадников; оказалось, что кое-кто уже видел это ужасное существо, никогда прежде не появлявшееся в Карпатах.