Дочь Голубых гор - Лливелин Морган. Страница 95

– Ты знаешь, Эпона, зимой здесь бывает очень плохая погода. Немного погодя Дасадас хочет повернуть на юг, к берегу Черного моря. Там хорошие дороги, торговые дороги, там будет легче проехать в это время года. В горах мы сможем пополнить свои припасы.

– Но Кажак избегал всех поселений, почти всех поселений.

– У нас был военный отряд. Очень небольшой, поэтому и приходилось соблюдать особую осторожность. Но нас только двое, мы не можем представлять ни для кого никакой угрозы. Дасадас взял с собой мужскую одежду; ты переоденешься, и мы измажем твое лицо грязью, чтобы никто не мог узнать, кто ты. Мы будем ехать как путешественники, посланцы одного из князей, возглавляющих почитающий лошадей народ. Все знают, что у скифов много золота. Нас будут хорошо принимать, если подумают, что мы будем заказывать всякие изделия ремесленникам. Скифы пользуются доброй славой среди ремесленников.

Им предстояло долгое, очень долгое путешествие, и Эпона понимала, что такие путешествия отнюдь не безопасны. Возможно, она никогда так и не доберется до своего селения; с ней может произойти все, что угодно.

«Ну что ж, такова всегда была твоя судьба, – произнес внутри ее голос. – Поезжай домой, Эпона».

Дни пролетали один за другим под копытами лошадей, окружающий их пейзаж все менялся и менялся, они проезжали все новые и новые места. Поскольку они не опасались, что их могут принять за грабителей, они не всегда ехали по бездорожью. Когда, с усилением холодов, дичь попряталась и для их луков не осталось никаких целей, Эпона и Дасадас заезжали в города и деревни и покупали себе мясо и другие съестные припасы или большое количество зерна для своих лошадей.

Дасадас старался избегать племен «дикарей», обитающих на крайнем западе великих степей. Он предполагал проехать по берегу моря к Дуне, матери всех рек, затем проехать на запад через Моэзию, полностью обогнув темные Карпаты. Этот путь был много длиннее, но Дасадас не хотел вновь переходить через Карпаты.

Светлые волосы Эпоны были затемнены грязью и прикрыты остроконечной войлочной шапкой с отворотами, которые защищали ее уши от ледяного ветра, ее тело было облачено в тунику и удобные шаровары; в таком виде Эпона испытывала совершенно новое чувство свободы. Она ехала с Дасадасом, как с добрым товарищем, ровней себе, и скоро он привык разговаривать с ней, как разговаривал бы с одним из своих братьев. Между ними не было той духовной близости, которая объединяла ее с Кажаком, но они неплохо уживались друг с другом.

Если между ними и возникала какая-то неловкость, то только по ночам, когда они оставались одни в темноте, и она так же хорошо чувствовала его мысли, как и мысли коня, на шее которого она спала.

Никакая грязь не могла замаскировать отсутствие бороды у Эпоны, но погода благоприятствовала ей, у нее были все основания заматывать шарфом нижнюю часть лица. Так как ее конь был лучше, чем у Дасадаса, все принимали ее за знатного молодого человека, а Дасадаса – за его слугу; и, исполняя ее просьбы – то ли в надежде заполучить скифское золото, то ли побаиваясь возмездия кочевников, – они почтительно ей кланялись.

Эпоне очень нравились их заезды в селения.

Осуществляя замысел Дасадаса, они пробирались на юг, к Черному морю. Путешествуя по Морю Травы, они пересекли две больших реки: Борисфенес, [9] большой полноводный поток с густо заселенными на юге берегами, и Гипанис, [10] гораздо меньший поток, который они легко перешли вброд на лошадях, хотя в это время года он обычно бывает куда глубже.

– Следующей рекой на нашем пути будет Тирас, [11] вдоль которого пролегает граница между скифскими землями и землями невров, – объяснил Дасадас. – Мы пересечем Тирас и поедем к Дуне; отныне мы будем уже не во владениях почитающего лошадей народа. После Дуны мы будем в безопасности, если нас не будет преследовать демон-волк.

Первое место в мыслях Дасадаса занимала Эпона, второе место, безусловно, занимал волк. Но с того вечера, как они ускакали из зимнего кочевья, никто из них не видел волка, хотя из осторожности они много ночей не разжигали костра. Но Эпона не опасалась волка. Они направлялись домой, в Голубые горы, и она была уверена, что волк оставит их в покое.

Однако Дасадас не был уверен в этом. Он всегда держал кельтское оружие под рукой и, едва заслышав какой-нибудь подозрительный шорох, тут же вскакивал и пристально вглядывался в ночную тьму.

– С тех пор как Дасадас побратался с первым убитым волком человеком, – доверительно сказал он Эпоне, – по нашему обычаю мы обменялись с ним кровью, – ни один враг не уходил от стрел Дасадаса. Кроме волка.

– То, что ты не мог его убить, не твоя вина, – сказала Эпона, пытаясь утешить Дасадаса. – Как сказал Кажак, этот серебристый волк… демон.

– До сих пор не мог его убить, – поправил ее Дасадас. – Но когда-нибудь я его убью. Все равно убью.

Унылые просторы Моря Травы лежали уже за их спиной, но никто их не преследовал. Когда они пересекли Тирас – к этому времени они провели уже много дней в седле и стали закаленными путешественниками, – Дасадас посмотрел на север, вверх по течению, и, вздрогнув, сказал:

– Если мы пойдем вдоль реки к земле невров, мы опять окажемся в Карпатах. Там нас, Дасадас уверен, подстерегает демон-волк. Волк был очень силен в Карпатах, помнишь, Эпона? Помнишь? Но мы одурачим его, поедем другим путем.

В эту ночь Дасадас громко кричал во сне; его крики походили не на стоны взрослого мужчины, а на плач испуганного ребенка, которому снятся кошмары.

Медленно, неохотно Эпона подняла голову и прислушалась. Жалобные крики продолжались. Она встала и не спеша, шаг за шагом, в любой момент готовая вернуться, если крики прекратятся, направилась к Дасадасу, который лежал, закутавшись в свое одеяло, и громко всхлипывал во сне. Она прилегла возле него так же тихо, как ложится снег, и обняла его.

– Все хорошо, Дасадас, – шепнула она ему на ухо. – Это только кошмар, волк уже не преследует нас. Нам не угрожает ни одно существо, которого ты не мог бы застрелить из лука.

Она говорила довольно долго, прежде чем он начал успокаиваться. Стараясь согреться, его спящее тело плотно прижалось к ее телу, и она изогнулась, прилаживаясь к нему. Всю ночь они пролежали, обнявшись, и утром, когда Эпона проснулась, она увидела, что его серые глаза открыты.

– Ты под моим одеялом, – тихо произнес он.

– Ты кричал ночью.

– Дасадас никогда не кричит по ночам. Ты пришла ко мне. Дасадас знал, что так будет. – Он прижал ее к себе.

Она не хотела его, не хотела никого, кроме Кажака, но Кажак остался далеко позади, за много дней пути. Скорее всего она никогда больше его не увидит. Он доверил ее Дасадасу, наверняка зная, какую награду тот потребует. Ведь Дасадас оставил своих жен, свои шатры и кибитки и родное племя, чтобы совершить это опасное путешествие в Голубые горы, где его вполне может ожидать враждебный прием. Она была в долгу перед ним.

И ей было жаль Дасадаса. Она испытывала не желание, а ту всепоглощающую жалость, которую чувствует мать к ребенку, терзающемуся неосуществимым стремлением, стремлением к тому, чем ему никогда не суждено владеть.

«Я не жена Кажака, – подумала она. – Я свободная женщина».

Закрыв глаза, чтобы не видеть лица Дасадаса, Эпона утешила его, как могла.

Он понял, что обманут. Понял это сразу же, как только улеглось чувственное возбуждение и он осознал, что овладел лишь ее телом, а не тем, что составляет ее внутреннюю суть, тем, что разжигало его страсть. И все же он получил желанную награду, подумал он; его стрела попала в летящую птицу. Это было уже кое-что. Но он может получить и большее. Постарается получить большее.

Они продолжали путь, и иногда по ночам, когда Дасадас не мог преодолеть желание, он приходил к ней. Но не каждую ночь, ибо для него было слишком мучительно лежать рядом с ней и чувствовать, что ее мысли далеко-далеко. Боль разрывала его сердце, когда он слышал, как она шепчет во сне имя Кажака.