Дневник помощника Президента СССР. 1991 год - Черняев Анатолий. Страница 49

Р. М. слушала рассеянно. И вся встрепенулась, когда я продолжил: «Вы, наверное, знаете, что я очень хорошо плаваю? Мне и 5 и, наверное, 10 километров проплыть ничего не стоит. Может, рискнуть?»

Я улыбался, говоря это. А она вся насторожилась. Прямо и долго смотрит на меня, всерьез подумала, что такой «вариант» возможен. До этого она бурным шепотом мне рассказала, как они в 3 ночи во внутренней комнате Толиной камерой засняли заявление М. С. «Мы его вырежем из кассеты, говорила она (но скрыла, что снято было в двух вариантах, плюс еще — заявление врача Игоря Анатольевича)… Так вот… Я упакую пленку в маленький „комочек“ и вечером вам отдам. Но вы, ради Бога, не держите у себя. Вас могут обыскать. И не прячьте у себя в кабинете». Тут вмешался М. С. и посоветовал упрятать в плавки. Я их сушу на балкончике при комнате Оли и Томы, где расположены их пишущие машинки и прочая «канцелярия».

М. С. отнесся скептически — чтоб я поплыл в Тессели, в Форос и даже в «Южный»: «Даже если не выловят в воде, выйдет голый — и что дальше? Отправят в ближайшую комендатуру — и пропала пленка»… Но обсуждали всерьез… хотя вариант был явно абсурдный. И я его «предложил» в шутку, чтоб как-то разрядить их нервное напряжение.

Пленку Р. М. мне дала позже. А пока М. С. попросил ее заняться детьми. Мы с ним перешли на другой балкон, встали у перил и тут же увидели, как повернулись к нам трубы с вышки, и погранпатруль на ближайшей скале взял нас «в бинокль»… Одновременно — услышали из будки внизу под домом по телефону: «Объект вышел на балкон, второй справа!..» Мы с М. С. переглянулись, я засмеялся и обозвал «их» матом… Он посмотрел на меня: раньше я при нем не позволял себе. (Я посожалел: подумает, что теперь, мол, можно!)

Сели за стол. Он положил перед собой блокнот. Предложил мне место напротив, спиной к солнцу и на солнце. Я говорю: «А можно рядом? Не люблю солнца — в отличие от вас с Бушем… Помните, как он в Ново-Огареве пересел на мое место, когда солнце вышло из-за стены и я ушел — сел рядом с вами в тени?..»

М. С. улыбнулся, видно, вспомнив о встрече с Бушем, как эпизоде из античной истории, хотя произошла она всего три недели назад.

Стал диктовать «Обращение к народу и международному сообществу». Поговорили. Обсудили, отформулировали каждый пункт. Я пошел к себе. Оля напечатала на шершавке. Вечером я попросил его поставить подпись, число, место. Вверху он подписал, что просит огласить это заявление любыми средствами каждого, кому оно попадет в руки. Когда уходил, Р. М. опять стала меня строго инструктировать, чтоб хорошо спрятал и сумел донести — как бы в дороге не обыскали. Мне эти страхи кажутся плодом нервного перенапряжения. У меня вообще еще с войны несколько атрофировано чувство физической опасности.

Накануне она дала мне свою книжку «Я надеюсь», которую прислали ей еще 17-го. Сигнальный экземпляр. Просила прочитать за вечер… Я прочитал и очень хвалил. Это доставило большую радость Михаилу Сергеевичу — у него даже глаза увлажнились. Я уверял их, что книга разойдется по всему свету, расхватают и у нас тоже. «Замолчать не удастся, что бы ни случилось», — уверенно заявил я. Вообще всем своим видом, поведением старался показать, что «все обойдется». Они встречали меня с какой-то обостренной надеждой — не принес ли я какую-нибудь «хорошую весть». Расспрашивают, что я слышал по «Маяку» (по оказавшемуся в комнате Ольги-Тамары допотопному ВЭФу). Как я оцениваю то, что услышал, что я вообще думаю о том, что будет завтра, послезавтра, через неделю. Я «в не свойственной мне манере» отвечаю самоуверенно, бодро. Р. М. все время в крайнем напряжении, хоть бы раз улыбнулась. Зато Ира — вся полна решимости, бесстрашная, резкая, беспощадная в словах и «эпитетах» по поводу того, «что с ними сделали»… Перебрасываемся с ней и на «отвлеченные», литературные темы. Вроде бы не к месту. И муж у нее Толя — хирург из 1-й Градской — умен, уверен, настоящий мужик, опора.

Так вот, «вестей» я им никаких не приносил. И наши все дискуссии вращались вокруг последствий приезда Болдина и К¤. Говорили мы и о том, как среагирует мировая общественность? Гадали, что думает сейчас Коль, что думает Буш? Горбачев считал однозначно: хунте поддержки никакой не будет. Все кредиты прервутся, все «краники» закроются мгновенно. И наши банки обанкротятся немедленно. Наша легкая промышленность без этих кредитов, которые давались фактически под «него», сразу остановится. Он говорил, что заговорщики — эти мышиные умы — не могли просчитать элементарных вещей.

Говорили о возможной реакции республик. Горбачев считал, что акция путчистов приведет к быстрой дезинтеграции Союза. Потому что республики могут занять такую позицию: вы там, в Москве, русские деретесь, а наше дело сторона, отгородимся и будем делать свое.

Настроение у Горбачевых менялось в зависимости от сообщений радио. Когда, например, ребята из охраны с помощью «проводочков» оживили телевизор и мы увидели пресс-конференцию Янаева и К¤, услышали заявление, что Горбачев тяжело болен, это произвело тяжелое впечатление. Все очень насторожились. Мнение было общее: если «эти» открыто позволяют себе на весь мир так лгать, значит, они отрезают себе все пути назад, значит, пойдут до конца. Сожгли за собой мосты. Я сказал М. С., что Янаев ищет алиби, если с вами «что-то случится». Горбачев добавил: «Теперь они будут подгонять действительность под то, о чем публично сказали, под ложь».

А когда Би-би-си сообщило о событиях вокруг российского парламента, о том, что народ выступает в защиту Горбачева, что Ельцин взял на себя организацию сопротивления, настроение, конечно, резко поднялось. Впрочем, 19-го, когда мы еще ничего не знали, М. С. говорил мне, что Ельцин не сдастся и его ничто не сломит. И Россия, и Москва не позволят путчистам одержать победу. Запомнил его слова: «Убежден, что Борис Николаевич проявит весь свой характер».

Далее я позволю себе процитировать о настроениях и предположениях Горбачева в те дни, моего интервью Саше Безыменской, первого после моего возвращения в Москву, по самым свежим следам. Там отразилась и моя собственная наивность в отношении того, что будет с Горбачевым, с нами.

Саша меня спросила:

Как Горбачев относился к тому, что на его защиту встал Ельцин?

— Так вопрос просто не мог стоять, — ответил я. — Ведь речь шла о судьбе государства, о судьбе страны.

Тут уж никаких личных счетов не могло быть. Если человек готов на все в сражении за демократию, за законность, за перестройку, за спасение всего того, что делал Горбачев на протяжении шести лет, никакие «привходящие» мотивы уже ничего не значили. Вы задаете вопрос, который, я думаю, у Горбачева и в голове не мог возникнуть.

— Горбачев был уверен, что Ельцин… — настаивала корреспондентка.

— Абсолютно уверен, что Ельцин не отступит.

— Действительно ли было у него с самого начала чувство, что народ за эти пять лет стал другим и что народ хунту не проглотит и не примет? Была такая уверенность?

— Первый раз я с ним вечером разговаривал, когда только уехали Болдин и К¤. И в этот раз, и наутро он совершенно спокойно рассуждал. Говорил: самое страшное, что может произойти, — это если переворот будет набирать обороты и получит кое у кого поддержку. Тогда — гражданская война с колоссальными потерями, то, чего Горбачев все эти годы пытался избежать. Когда же заговорщики отменили гласность, когда заткнули рот газетам, он понял, что у хунты в международном плане дело проиграно. Кстати, в позиции мировой общественности он ни разу не усомнился: тут все было ясно с самого начала.

Продолжаю из дневника: информацию урывками брали с маленького «Сони», оказавшегося у Толи. Собирались «в кружок»: мы с М. С. на диване, Толя — на корточках, Иришка — прямо на полу, Раиса Максимовна — напротив на стуле. И сомкнув головы, пытались расслышать «голоса». Транзистор очень плохой, с севшими батареями. Толя его ворочал туда-сюда, чтобы что-то уловить. Вот там я слышал Би-би-си. Там я впервые узнал, что Тамару Алексеевну увезли, но куда, неизвестно.