Беглая монахиня - Ванденберг Филипп. Страница 11

— Не обращай внимания! — заметил жонглер, представившийся как Бенжамино и севший рядом с Магдаленой. — Таков уж наш, циркачей, удел: вчера возвышаемы, сегодня презираемы.

Магдалена вымученно улыбнулась. Судя по выговору, жонглер действительно мог быть родом из Италии.

— Давно ты этим занимаешься? — полюбопытствовала она, чтобы завязать разговор.

Жонглер молитвенно сложил руки и театрально воздел их к небу.

Meledetto! Ужасно! — воскликнул он и закатил глаза. — С тех пор как начал ходить! Давненько это было. До двенадцати лет мне приходилось помогать моим родителям, которые были жонглерами и выступали на ярмарках. Но потом настали плохие времена, и они продали меня Великому Рудольфо. Вот я и странствую вместе с ним. Мне грех жаловаться.

Похоже, Бенжамино и вправду не роптал на судьбу.

— А ты? — спросил он, не глядя на Магдалену, ибо вагончик как раз тряхнуло на очередном ухабе. — Ядвига, польская женщина-змея, утверждает, что ты сбежала из монастыря.

— Откуда она это знает, ваша польская женщина-змея? — раздраженно произнесла Магдалена и с кислой миной поправила свой чепец.

— Ядвига говорит, что у тебя нет волос на голове, как и положено монашкам, потому-то ты всегда носишь этот чепчик.

Магдалена метнула пристыженный взгляд на Мельхиора, сидевшего справа от нее. От своего ежика на голове она страдала больше, чем от голода и жажды, которые преследовали ее от самого побега из Зелигенпфортен.

— Ты можешь смело сказать правду, — проворчал Мельхиор, не принимавший участия в разговоре. — В конце концов, ты не сделала ничего дурного.

— Извини, я не хотел быть навязчивым, — перебил его Бенжамино. — Даже если Ядвига права, что ж тут такого? Нынче монахи и монашки тысячами бегут из монастырей, потому как осознали, что посулы вечного блаженства — не более чем дешевое обещание без всякой гарантии. Спроси меня — ни за что не поверю, что Бог создал человека и его природу, чтобы потом оторвать их одного от другого и, больше того, даже запретить человеку поступать согласно своей натуре. Проклятие! Зачем же Бог создал людские инстинкты, если следовать им запрещено? Ведь если Он одарил нас,

артистов, способностью удивлять и смешить людей, значит, у нас должно быть право удовлетворять все эти потребности?

Магдалена меньше всего ожидала услышать от итальянца такие слова. Поэтому она с легкостью, не задумываясь, ответила:

— Да, я удрала из монастыря Зелигенпфортен. Но я не нарушала обет. Я сбежала за несколько дней до монашеского пострига. Между прочим, у меня были и другие на то причины, кроме тех, что ты назвал.

— Да ладно, — кивнул Бенжамино, — ты не обязана оправдываться! — После чего он погрузился в долгое молчание.

Изнурительный путь вел через лиственные леса, то в гору, то под гору, иногда дорога становилась настолько плохой, что им приходилось вылезать и толкать фургончики и повозки. Навстречу им то и дело попадались наводящие ужас шайки крестьян. Одичавшие мужчины, числом обычно от пяти до двадцати, имели весьма жалкий вид: изодранная в лохмотья одежда, кровоточащие раны, некоторые с изуродованными руками и обрубленными ногами, замененными на деревянные чурбаны. Их возмущение было направлено не только против аристократии, в первую очередь они боролись с духовенством и засильем Церкви в светской жизни. С помощью грубой силы они пытались добиться отмены крепостной зависимости и десятины. Однако их бунты были заведомо обречены на поражение.

На полпути, в гуще букового леса, такая банда напала на цирковой обоз. Магдалена теснее прижалась к Мельхиору, не выказывавшему ни малейшего признака страха. Он шепнул Магдалене в ухо:

— Не бойся! Они нам ничего не сделают, они знают, что мы на их стороне.

И в самом деле, вскоре после того как несколько мужиков схватили под уздцы лошадей и остановили фургончики артистов, предводитель свистнул дважды, и все опустили оружие — пики и косы, ножи и топоры.

Мельхиор выпрыгнул из фургончика и с невозмутимым видом подошел к предводителю.

— Скажи своим людям, что мы бродячие артисты. А артисты всегда на вашей стороне!

— Знаю, знаю, — проворчал вожак, — вы — труппа Великого Рудольфо. Извини моих людей за несдержанность. Но в наше неспокойное время каждый встречный для нас поначалу враг. Ведь вы Рудольфо?

Услышав свое имя, Рудольфо высунул голову из повозки.

— Я— Великий Рудольфо! — Канатоходец прыжком выскочил из своей пестрой кибитки и огляделся с видом триумфатора.

— Рудольфо, Великий Рудольфо! — восхищенно выдохнули вооруженные крестьяне.

Мгновение Рудольфо наслаждался неожиданным успехом. Потом вполне серьезно заметил:

— Здорово они вас отделали! — Он подошел к молодому парню, с головы до ног перемазанному кровью. Его правая рука, а вернее, то, что от нее осталось после боя, была вправлена в трубку, сложенную из двух черепиц, связанных бечевкой, и оттуда на землю капала кровь.

— Ему еще и шестнадцати нет, — пояснил предводитель, поймав взгляд Рудольфо. — Но самое ужасное то, что все было напрасно!

Рудольфо неожиданно рявкнул, да так, что его крик эхом разнесся по лесу:

— Где этот чертов знахарь?

Тот вышел из-за повозки, ссутулившись, отчего его горб стал еще более заметен, и осмотрел обрубок руки мальчика. Он и не пытался скрыть, с каким отвращением выполнял свою миссию.

— Я же не военный лекарь, — бросил он, не поднимая глаз.

— Но мальчишка не выживет в таком состоянии!

— Да уж, это точно.

— Ну и?.. — Рудольфо рассвирепел, циркачи никогда не видели его в таком гневе. — Что ты за убогое создание! Каждый вечер поучаешь народ на рыночных площадях, заверяя, что от любой болезни существует травка, что ты способен вернуть столетним старцам мужскую силу, с помощью вероники избавить от чесотки, а обреченного на смерть с легкостью бросаешь на произвол судьбы. Ты настоящий шарлатан, а не знахарь!

Тем временем вся труппа кольцом окружила несчастного парня, знахаря, Рудольфо и предводителя повстанцев. Словно неожиданно озаренный духом христианского милосердия, знахарь деловито хлопнул в ладоши и воскликнул:

— Принесите мои сундуки и ящики из фургона! Нельзя терять ни минуты!

Кучера, принявшие близко к сердцу судьбу мальчика, мигом выгрузили знахарские инструменты на землю, и лекарь принялся обрабатывать рану. Он окунул бесформенный корень, похожий очертаниями на фигуру толстухи, в пузырек с мутной таинственной жидкостью и осторожно прижал корешок к открытой ране. Парень вскрикнул от боли и воздел обрубок руки к небу, взывая о помощи. Когда он опустил руку, боль утихла и кровь была остановлена.

Пока знахарь молча обрабатывал рану настойкой и смешивал из дюжины разных колбочек напиток, который должен был влить в парня новую жизненную силу, предводитель, обращаясь к Рудольфо, начал свой рассказ:

— Долгое время они смертельно ненавидели друг друга — господа архиепископы и епископы, благородные каноники, маркграфы и весь этот дворянский сброд. Но когда все обернулось против нас, крестьян, они вдруг тесно сплотились. Как скот гнали нас перед собой, безжалостно вырезали и истребляли. «Колите их, режьте их!» — кричали они с ненавистью. У меня до сих пор стоит в ушах их боевой клич. Позавчера нас разбили союзные князья. Те крохи, что уцелели, вроде нас, разбежались во все стороны. Теперь прячутся в лесах или нападают на своих же, на крестьян, которые отказываются давать им еду из страха перед местью союзных князей.

Изнуренные и ослабленные, мужчины лежали на земле. Когда Рудольфо призвал свою труппу поделиться с ними съестными припасами, которые они везли в повозке с ларями, крестьяне набросились на пищу, как изголодавшие дикие звери, дрались за куски побольше, дубася друг друга, пока предводитель не привел их в чувство громким «Эй, вы!».

— И что же будет дальше? — осторожно осведомился Рудольфо у вожака, руководствуясь при этом своими собственными интересами. Ему пришла в голову мысль, что появление артистов, пожалуй, не совсем уместно в этих краях и было бы лучше объехать Вюрцбург стороной.