Беглая монахиня - Ванденберг Филипп. Страница 65

— Ты сказала, что увидела на карте, над которой заснул доктор Фауст, что-то, потрясшее тебя, — напомнил Венделин, — чему ты до сих пор не находишь объяснения.

Словно желая стереть воспоминания из памяти, Магдалена провела руками по лицу. Потом сказала:

— Я впервые увидела карту русла Майна, который, как ни одна другая река, описывает сначала треугольник, потом четырехугольник, прежде чем впадает в Рейн. К тому же в своих верховьях на несколько миль вокруг Майн подпиты-

вают притоки, два из которых, Регниц и Баунах, выглядят на карте как многохвостая змея.

— Ну хорошо, конечно, это необычно для течения реки, но я не вижу тут причины для беспокойства.

Магдалена оставила без внимания его замечание.

— А ты бы увидел в очертаниях русла Майна, не беря во внимание расположенные на его берегах города, дороги вдоль речных долин, холмы и леса с обеих сторон, многохвостую змею?

Венделин был поражен, однако по-прежнему не мог понять, что так взволновало Магдалену.

— А если я тебе скажу, — продолжила она, — что у Великого Рудольфо была на теле татуировка, изображающая именно эту многохвостую змею, описывающую треугольник и четырехугольник, это оправдало бы в твоих глазах мое волнение?

— Татуировка змеи? — выговорил ошарашенный Венделин.

— Или русло Майна.

— И какой же вывод ты из этого делаешь?

— Конечно, неосведомленный человек увидел в татуировке змею. Посвященный же распознал в ней русло Майна. Рудольфо однажды упомянул, что истинный обладатель секрета Девяти Незримых якобы держит местонахождение «Книг Премудрости» в памяти. Но на тот случай, если память изменит ему, тайна наносится на кожу.

Потребовалось немало времени, прежде чем Венделин Свинопас осознал всю значимость объяснения Магдалены. Качая головой, он пробормотал:

— От истока до устья длина Майна больше трехсот миль. Не самый точный ориентир для тайника.

Магдалена обиженно возразила:

— Ты всерьез думаешь, что Девять Незримых взяли бы и просто написали на теле, где находятся книги, хранящие тайны человечества?

— Ну конечно нет, — пошел на попятную Свинопас.

— Кстати, — заметила Магдалена, наморщив лоб, — под змеей на коже Рудольфо еще было вытатуировано странное слово: HICIACCOD. Это тебе что-нибудь говорит?

Венделин отрицательно покачал головой.

— HICIACCOD — звучит как какое-то понятие из кабалы, тайного еврейского учения. Ни в одном другом языке нет такого количества слов, оканчивающихся на — оd или — оt, как в иврите. Кстати сказать, кабалисты, то есть адепты этого мистико-теософского учения, называют себя «знатоками тайной мудрости» или «мастерами тайны». Канатоходец никогда не говорил тебе, что был приверженцем иудейской веры?

— Нет, никогда! Великий Рудольфо верил только в самого себя. И, честно говоря, я порой нахожу это вполне разумным.

Давно миновала полночь, когда Магдалена и Венделин вернулись к повозке и улеглись спать на траве между колесами.

На рассвете Магдалену разбудило довольное похрюкивание Рихвина. Голый кучер стоял по пояс в воде и периодически уходил под воду, чтобы вскоре снова всплыть, отфыркиваясь и сопя, как морж.

Рихвин отдавался утреннему купанию с таким сладострастием, что Магдалене захотелось последовать его примеру. О сне уже нечего было и думать, поэтому она сняла платье и собралась перекинуть его через козлы, как вдруг ее взгляд неожиданно упал на обтянутую грубой кожей дорожную котомку Венделина, стоявшую открытой. Словно в нее вселился бес, она начала рыться в его пожитках, поначалу скорее робко, а потом все лихорадочнее, как будто подчиняясь дурному предчувствию. Неожиданно она наткнулась на какой-то красный, на первый взгляд, безобидный предмет, имевший, однако, для нее огромное значение: это была пурпурная перчатка.

— Этого не может быть! — тихонько прошептала Магдалена.

Глава 18

После погребения Рудольфо жизнь в Майнце пошла своим чередом. Циркачей раскидало на все четыре стороны. Без Великого Рудольфо они не представляли для себя общего будущего, а потому поделили поровну наследство. Каждый получил повозку, запряженную лошадьми, и необходимую утварь для выживания. Остаток имущества был продан. И лишь Константин Форхенборн, который никогда не мог пожаловаться на недостаток идей, скооперировался с двумя прежними артистами: лекарем Мегистосом и польской женщиной-змеей Ядвигой, поскольку не оставлял мысли основать новую труппу бродячих артистов.

Их отъезд был ускорен великим рыбьим мором в Майне. Волной прибивало к берегу груды вкусной рыбы, и самые нищие жители, которых в Майнце было полным-полно, набросились на добычу. Когда же сапожник Квирин, которого Господь наградил девятью малыми детишками, отведав сдохнувшего угря, в одночасье отправился в мир иной, по городу распространился слух, что воду в Майне отравили

циркачи. Для молвы не было абсолютно никаких оснований, но что может быть правдоподобнее слуха?

Вот и Маттеус Шварц, сборщик долгов имперского графа Якоба Фуггера, внезапно покинул город, не получив ни долгов, ни процентов от его светлости Альбрехта Бранденбургского, что избавило последнего от позорной необходимости закладывать соборные ценности или раздавать лучшие куски. Шварц, перед которым все трепетали именно из-за его знаменитой суровости и умения выбивать долги, поступил отнюдь не из человеколюбия, уехав ни с чем. Пустые обещания его курфюрстшеской милости также не смогли бы переубедить его. Причиной его скоропалительного отъезда стала новость, которую доставил конный отряд из далекого Аугсбурга: богач Фуггер почил в возрасте шестидесяти шести лет.

Смерть патрона требовала присутствия Шварца, ибо у имперского графа не было прямого наследника, лишь два племянника, тридцати шести и тридцати двух лет, и они еще при живом дяде спорили о том, кому какой кусок от пирога перепадет. Маттеуса Шварца, которого хозяин наделил значительными полномочиями, ожидали волнующие времена.

Майнцскому курфюрсту Альбрехту Бранденбургскому все это было глубоко безразлично. Он поблагодарил Господа за неожиданное спасение от грозящего бесчестия и приказал благочинному Иоганну Шенебергу вместе с его канониками отслужить двенадцать благодарственных месс, а затем провести сорокавосьмичасовую вигилию. Сам он намеревался во время длящегося двое суток молебна собственноручно зажечь пожертвованную им свечу весом в четырнадцать фунтов из рейнского пчелиного воска и в конце исполнить «Тебя, Бога, хвалим».

После того как его милость предложил секретарю в жены свою внебрачную дочь Катарину, между Альбрехтом Бранденбургским и его секретарем Иоахимом Кирхнером установились натянутые отношения. Девочке было всего пятнадцать, и, на первый взгляд, это была завидная партия для мужчины на четвертом десятке, тем более что иметь тестем курфюрста в эти времена было весьма выгодно. На самом деле пятнадцатилетний внебрачный ребенок, как выяснилось, был тем еще фруктом, и сказать, что Господь наделил ее выигрышной внешностью, тоже было бы большим преувеличением. Глядя на длинную и худющую, как палка, девушку с вечно растрепанными рыжими волосами и тяжелой нижней челюстью, жители Майнца поговаривали, что при ее зачатии не обошлось без участия черта.

Вот мать Катарины, Лейс, Кирхнер взял бы в жены с огромным удовольствием. Несмотря на свой возраст, Элизабет Шюц была весьма привлекательной женщиной; но гражданская жена кардинала считалась неприкасаемой, хотя его курфюрстшеская милость давно уже переключился на вдовушку Агнес Плесс и отправка Лейс в монастырь была лишь вопросом времени.

Но главную роль в отрицательном отношении Кирхнера к неаппетитной кардинальской дочке, как это часто бывает в жизни, играли денежки. Вопреки своему прежнему обещанию дать за Катариной приличное приданое неплатежеспособный курфюрст не желал об этом даже слышать. Напротив, он требовал от Кирхнера весьма существенных отступных, которые, в случае, если он не заплатит их сразу, будут удерживаться из его жалованья, в результате чего секретарь лет пять ничего не будет получать.