Чеченская рапсодия - Иванов-Милюхин Юрий Захарович. Страница 39

Младший из братьев Даргановых желал смыть испытанный им позор, достать кровника. Он заметил, что группой черкесов заправляет злой даргинец, выдернул из-за спины пистолет и пустил пулю ему в грудь. Кавказцы ослабили напор, сбившись в кучу, они закрутили головами, выискивая лазейку для бегства. А Петрашка уже заносил клинок над головой следующего врага, им оказался аварец, соплеменник Шамиля. На солнце мягким светом заиграли отделанные серебром уздечка его скакуна, наборный ремешок и ножны кинжала. На голове горца красовалась папаха из меха годовалого барашка каракулевой породы, которую охватывала зеленая лента. Лакцы, аварцы, даргинцы, лезгины, кумыки, ногаи, множество других маленьких народов, составлявших единый Дагестан, как и чеченцы, были самыми ярыми последователями ислама и непримиримыми врагами русских. Петрашка помнил это с младенческих лет, поэтому на его лице отражалось бешенство, когда он придвинул знаменитый даргановский круг впритык к всаднику. Но аварец умел джигитовать саблей не хуже, стальные веера сшиблись в воздухе, издав булатный звон, оружие скользнуло друг по другу, сцепилось рукоятками и снова взмыло вверх. Каждый из бойцов нащупывал щель в обороне противника, через которую можно было бы нанести смертельный удар. Сверкнув концами лезвий, клинки вновь высекли тучу искр и сошлись посередине, проверяя друг друга на прочность. Можно было твердо сказать, что у оружия был один мастер — Гурда. Аварец ощерился в презрительной усмешке, он понимал, что сил у молодого казака надолго не хватит — слишком размашистыми были его движения и непомерно велико желание убить противника.

Опытный джигит знал, что желание должно совпадать с возможностями, тогда результат не заставит себя ждать. Ко всему, тыл юнца оставался не прикрытым, срубить его не составляло труда. Каким-то восьмым чувством догадывался об этом и Петрашка, стремившийся упредить выпады аварца дерзкими наскоками. Смерть опалила его жгучим дыханием, казак понял, что если не предпринять что-либо из ряда выходящее, то жизнь его закончится в этом поединке. А джигит играл с ним как матерый кот с мышонком, он то открывался, то вдруг выпускал саблю из рук, умудряясь поймать ее у самой земли, словно забыв обо всем, бросался на казака очертя голову, но в последний момент легко успевал увернуться от его оружия. По спине Петрашки потекли ручейки пота, в руках появилась слабость. Если бы не упертость, впитанная с молоком матери, он бы давно завернул коня прочь.

Но природное упорство не давало оснований поступить именно так, оно толкало в середину опасности, одновременно принуждая искать выход. И спасительное решение пришло как бы само собой, заставив казака оттянуть коня назад и перевести дыхание. Аварец не был против этого хода, он разрешал мальчишке надышаться воздухом в последний раз, потому что знал наверняка, что его мать на русском берегу Терека больше не увидит своего сына. Оторвав взгляд от поединщика, он зорко осмотрелся вокруг и с бешенством отметил, что битву защитники крепости проиграли. Многие горцы повернули лошадей во дворы хижин, но и там, среди плодовых деревьев, их доставали русские пули и казачьи клинки. Пришла пора кончать настырного малолетнего ублюдка и убираться из крепости самому. Матерый абрек привычно воздел шашку, наклонил ее под углом, чтобы снести с плеч голову несмышленыша и тут же сам моментально собрался в комок. Еще не осознавая, что с ним произошло, аварец опустил подбородок вниз и увидел рукоять кинжала, торчащую из его черкески. Глаза у него помутнели, изо рта вырвалось долгое кряхтение, он оторопело посмотрел на противника. Джигит успел увидеть, как Петрашка выдергивает из его груди свой клинок.

А младший из братьев Даргановых засунул кинжал в ножны и снова поднял шашку. Работа еще не была закончена. Несмотря на то, что часть равнинных кавказцев прекратила сопротивление, остальные продолжали сражаться дикими зверями. На лицах горных джигитов, заросших крашеным волосом, не отражалось ничего человеческого, на них торжествовало лишь животное бешенство. Абреки с пеной на губах бросались на казаков и гусар и падали с седел с раскроенными черепами. Лошади взвивались на дыбы, топтали мертвых и раненных, осиротевшие кони кидались на всадников, не разделяя их на своих и чужих, зубами вгрызались в ляжки дерущихся или в холки их коней. В воздухе стоял звон клинков, его пронзали людские вопли и лошадиные всхрапы. На ограниченном пространстве не слышно было только выстрелов — в рукопашной схватке огнестрельное оружие оказалось лишним. Впрочем, его разрядили еще вначале боя, теперь ружья болтались за спинами ратников бесполезными железяками.

Петрашка зашарил глазами вокруг в поисках батяки, братьев и дядьки Савелия, и заметил их недалеко от себя, зажатых со всех сторон абреками. Они рвались к окруженному мюридами Шамилю, рядом с которым находился его приспешник Муса. Выражение лица третьего имама было по-прежнему презрительно-надменным, но тыкать нагайкой в сторону врагов он перестал. Жалким, несмотря на заносчивый вид, выглядел и главарь банды разбойников, который без устали колотил обрубком ноги по хребту своей лошади. Петрашка бросил кабардинца в самое пекло кровавой рубки, он уже ввязался в бой, когда вдруг заметил, как из середины побоища сорвалась в галоп группа всадников. Впереди в окружении охранников скакал Шамиль, за ним рвал поводья знаменосец с зеленым знаменем, замыкал отряд безногий Муса. Улица с обеих сторон была забита казаками и русскими солдатами, но абреки торопились не к одним или другим воротам, а к дому с просторным двором, находящемуся на углу площади. Петрашка помчался наперерез, он не мог допустить, чтобы кровник ушел и в этот раз. Расстояние медленно сокращалось, до укрытия оставалось каких-то десятков пять сажен, хозяева уже распахивали створки ворот, чтобы принять беглецов. Казаку в затылок дышали станичники во главе с отцом, сотником Дарганом, которого тоже не устраивала подобная развязка.

— Давай, родимый, — стискивая коленями бока кабардинца, закричал Петрашка. — Если мы упустим нашего обидчика, век себе не прощу.

Конь всхрапнул и словно взлетел на воздух, неся на себе всадника будто пушинку. В ушах засвистел ветер, полы черкески за спиной начали рваться на куски. Петрашка надвинул папаху на лоб, пригнулся к гриве и сросся с конской холкой. Но под Мусой тоже была не простая лошадь, а чистопородный арабский скакун, может быть, родственник коню самого Шамиля. Выгнув крутую шею, он парил над дорогой, унося наездника все дальше. Казалось, его невозможно догнать, он был подобен горячему ветру пустынь, из которых его привезли в эти дикие горы. Первые всадники скрылись за воротами и замелькали между плодовыми деревьями, оставляя на сучьях части одежды и лоскуты зеленого знамени. Арабчаку Мусы осталось несколько прыжков, чтобы тоже пересечь спасительную черту. Петрашка повернул шашку плашмя и что было силы ударил ею по заду кабардинца, тот всхрапнул от боли и взвился из последних сил. Главарь абреков оглянулся назад, брызнул слюной, лицо его перекосилось от бешенства. И в то мгновение, когда он вскинул саблю, чтобы с разворота нанести удар по догнавшему его преследователю, казак полоснул шашкой по его локтю. Рука бандита вместе с клинком выскользнула из рукава черкески, оставшегося висеть на нитках, и упала перед мордой Петрашкиного кабардинца. Тот испуганно шарахнулся в сторону, едва не сбросив всадника с седла. Пропустив Мусу, обливавшегося кровью, вовнутрь подворья, хозяева захлопнули створки перед самым носом казака. Станичники тут же забарабанили по ним рукоятками шашек, но ворота были крепкими, их на века сбивали из горного дуба, а вокруг дома была выложена высокая каменная стена.

— Подкатывай мортиру, — в запале крикнул кто-то из толпы осаждавших. — Разнесем осиное гнездо в пух и прах, чтобы духу от него не осталось.