Умытые кровью. Книга I. Поганое семя - Разумовский Феликс. Страница 14

Это была солнечная, просторная комната, с большими окнами, прикрытыми шторами. На подоконниках в горшках цвела герань, мебель была несколько старомодна, зато крепка и удобна, рассчитана на века.

– Плавал? – Генерал глянул на шевелюру Граевского, еще не высохшую после купания, и одобрительно похлопал по плечу: – В жару это первое дело, да и вообще… Еще Суворов писал о пользе водных процедур. Чтобы голова была ясной, а тело чистым.

Крепкий, в неизменной генеральской тужурке, он смотрелся внушительно, от него хорошо пахло табаком и французским одеколоном.

– Прошу к столу. – Тетушка сделала приглашающий жест и тяжело опустилась на гнутый, крытый французским гобеленом стул. – Лед тает.

Ей нездоровилось, и поверх шелкового балахона она набросила кружевную, похожую на рыбную сеть, шаль.

Ольга вышла к столу все в том же ситцевом платье, с волосами, по-девичьи заплетенными в косу, при виде же Варвары у Граевского сбилось дыханье. Одетая в строгое платье, с черепаховым гребнем в прическе, она вошла, не поднимая глаз, и опустилась на стул с гордым видом – загадочная, недоступная и прекрасная. Холодная, словно Снежная королева из детской сказки.

– Ну, Господи, вкусим от щедрот твоих. – Дядюшка перекрестил грудь в светло-серой тужурке, повар, стоявший у стены, встрепенулся, и обед начался.

Ввиду жары вначале ели холодное – ледяную ботвинью с осетриной, паштеты, пикантный галантир из судака, заливного поросенка с хреном. Пили много белого вина, подаренного дядюшке его однополчанином, отставным полковником Ртищевым. Толстый повар отпускал блюда с важностью, лакей, одетый во фрак, обливался потом, желчная горничная стучала каблучками по наборному паркету.

Для основательности в качестве горячего были поданы гусь с яблоками и кровавый ростбиф с молодой, посыпанной укропом картошкой. Тетушка, недомогая, отмалчивалась, генерал же, будучи в ударе, поведал несколько двусмысленную историю из времен своей молодости. Речь шла о сторублевой ассигнации, разрываемой на кусочки, каждый из которых вручался «этуали» лишь после оказания определенной благосклонности. Тетушка, прошептав что-то, перекрестилась, Варвара из вежливости улыбнулась, Ольга, покраснев, молча занялась гусем. Желчная горничная, слушавшая внимательно, мечтательно закатила глаза.

– Если верить господину Марксу, это, кузина, и есть переход количества в качество. Из бесполезных обрывков можно склеить банкноту и купить новые панталоны. – Улыбнувшись Ольге, Граевский отрезал кусочек ростбифа, а генерал, помрачнев, сразу забыл о веселых певичках:

– Да-с, прискорбно, только события пятого года, к сожалению, ничему не научили. В Государственной думе жидомасоны окопались, молодежь, изволите видеть, – он с укоризною посмотрел на Ольгу, – господина Маркса читает, в царском окружении сплошь воры и бездарности. Студенты бунтуют, свободы им все мало. Не понимают, что дело в душе. Раб, сделай его хоть премьер-министром, так рабом и останется, потому как естество у него холуйское.

Раскрасневшись, дядюшка выпил вина и принялся обгладывать гусиную грудку, по его губам и подусникам тек золотистый мясной сок. Тетушка снова перекрестилась, Варвара увлеченно ела ростбиф, в глазах Ольги блестели слезы непризнанной добродетели.

Когда обед закончился, дядюшка позвал Граевского в диванную:

– Пойдемте-ка, господин юнкер, мне прислали чудный голландский табачок.

Выкурили по трубке, поговорили об изъянах германской военной науки, а затем время потянулось вязкой, приторной патокой ничегонеделанья. Граевский бесцельно побродил по дому, вышел в парк и, проводив взглядом заходящее солнце, решил проехаться верхом. Нехотя он поплелся к конюшне, но тут же передумал и опустился на скамейку. Ему лень было даже приказать оседлать лошадь.

«Какая скука». Граевский почувствовал раздражение. Для чего он надевал эти чертовы штаны со штрипками, все одно – никому не интересен. Вытянув ноги, он начал насвистывать канкан и внезапно понял, что вся его меланхолия рождена желанием увидеть Варвару. Не желая признаваться самому себе в подобной слабости, он вскочил на ноги и быстрым шагом направился к озеру. Рыба разводила на его поверхности круги, в камышах у берега квакали лягушки. «Souvent femme varie[1]. – Граевский вышел на мостки и зачем-то погладил синий борт „Минервы“. – Bien fol est gui s'y fie!»[2].

Он вздохнул, посмотрел на часы и пошел в беседку. Время было пить вечерний чай.

Нынче пожаловали гости – маленький, узкоплечий контр-адмирал Брюсов с розовой, дородной супругой Анной Федоровной. Она была весела, говорила много и басом. Контр-адмирал с охотой отдавал должное тетушкиным наливкам, долго расспрашивал Граевского об учебе, потом посмотрел на небо и важно произнес:

– Ветер норд-вест-вест. К ночи, господа, соберется гроза.

Он с удовольствием съел большую порцию бланманже, проиграл дядюшке партию в шахматы и, откланявшись, укатил с супругой восвояси. Было далеко слышно, как стучали копытами запряженные в тарантас лошади.

– Пойдемте-ка и мы к дому. – Поднявшись, генерал предложил супруге руку и оглянулся на Граевского. – Надеюсь, голубчик, в шахматы ты играешь лучше, чем некоторые флотоводцы.

В его серых глазах таилась усмешка.

Погода между тем испортилась. Подул порывистый ветер, небо на глазах затягивали тучи. Зашумели кронами деревья, в воздух взметнулись фонтанчики песка – похоже, контр-адмирал не ошибся.

Дома тетушка сразу же ушла к себе – сказывалось нездоровье. Генерал приказал зажечь в гостиной свечи и увлек Граевского в шахматную баталию. Ольга, устроившись за роялем, наигрывала что-то жалостливое, Варвара раскладывала пасьянс. За окнами вдруг полыхнуло, высветился огненный зигзаг, и совсем рядом ударило будто из пушки – надрывно, тяжело, так что стекла задрожали в рамах.

– Обожаю грозу, сразу такая свежесть. – Бросив карты, Варвара поднялась и подошла к окну. – Вот только грома боюсь. Пожалуй, нынче будет не уснуть.

Она поцеловала генерала в щеку и пошла к себе, по-прежнему холодная и недоступная.

– Спокойной ночи, Варя. – Ольга зевнула и, взяв минорный аккорд, закрыла крышку рояля. Ее лицо было сонным.

– Шах и мат! Вы, господин юнкер, потеряли все, разгромлены и поставлены на колени. – Выиграв у Граевского на двадцатом ходу, дядюшка не скрывал удовольствия, а в небе уже вовсю полыхали зарницы, неистово громыхал гром и дробно стучали по крыше дождевые струи.

– Спокойной ночи. – Поцеловав отца, Ольга кивнула Граевскому, и в ее глазах он увидел холодок. Не надо было ему трогать Маркса, не стоил того.

– Благодарю, дядюшка, за науку. Спокойной ночи.

Проиграв три партии кряду, Граевский был, наконец, генералом отпущен и, стараясь не показывать радости, поспешил к себе в спальню. Долго мылся, приводил себя в порядок, затем распахнул окно и осторожно выбрался на крышу веранды. Дождь сразу вымочил его до нитки, штаны со штрипками компрессом облепили тело. «Люблю грозу в начале мая». Граевский весело выругался и, держась за стену, заскользил подошвами по крыше. У Варвариного окна он остановился, поднялся на цыпочки и заглянул в щель между занавесей. В тусклом свете свечи был виден край стола, разложенные карты на нем, загорелое плечо, проглядывавшее сквозь прозрачную ночную сорочку.

«Il faut oser avec une femme»[1]. Легко подтянувшись на руках, Граевский взобрался на подоконник и мягко, словно кошка, прыгнул в комнату.

– Доброй ночи, кузина, я вижу, вам и впрямь не спится.

Вздрогнув от неожиданности, Варвара оглянулась и встала из-за стола.

– Да ты же промок насквозь. – Несмотря на теплую ночь, она вся дрожала, голос повиновался ей с трудом. – Сейчас же все снимай. Или нет, постой, дай, я сама. – Она подошла к Граевскому и с нетерпением стала раздевать его. Ее давешняя холодность превратилась в свою противоположность, тело Варвары горело от желания. Потом она сбросила с плеч сорочку и чуть позже, задыхаясь от страсти, нежно прошептала Граевскому в ухо: – Никита, Никитушка, родной…