Наместница Ра - Ванденберг Филипп. Страница 13

— Горит светильник.

— Где ты видишь светильник?

— Там.

— Если это масляный светильник, покажи мне пламя!

Нгата подошла ближе к сияющему стеклу.

— Нгата не видит огонь. Сосуд светится сам.

— Правильно, Нгата. Жидкость в сосуде светится сама по себе, так же ярко, как Ра над горизонтом.

— Ты колдун, господин, — боязливо произнесла нубийка и отступила на два шага.

Но Тети пододвинул к ней второй стеклянный сосуд с зеленоватой жидкостью, затем взял чашу и накапал оттуда несколько капель другой жидкости. Как только они смешались с содержимым сосуда, он тут же начал светиться; и чем больше Тети подливал из чаши, тем сильнее светился сосуд.

— Здесь нет никакого колдовства, — возликовал Тети. — Это наука! Это жидкий свет. Я назову его кровью Ра.

Раз за разом волхв повторял свой опыт, и всякий раз он удавался. Сосуды начинали излучать свет один за другим.

— Ночи конец, теперь будет вечный день. И сделал это открытие я, Тети.

— Это неправильно, господин! — робко возразила Нгата, глядя на гениальную находку мага. — Если бы боги хотели, чтобы день длился вечно, они не создали бы ночь.

— Ночь — это зло! — возбужденно воскликнул Тети. — Зло, снова и снова подчиняющее себе человека. Но если я подчиню его себе, тогда вся земная власть будет принадлежать мне! Тогда я буду могущественнее мудрого визиря Сенземаба, да что там, могущественнее фараона Тутмоса! Тогда я стану Амоном!

С этими словами он взял светящийся сосуд и, держа его в вытянутой руке, медленно вылил содержимое на каменный пол. Жидкость сразу же зажурчала, зашипела, и во все стороны полетели раскаленные искры, как в кузнечном горне оружейника Онтепа. На камнях образовалась лужица, от которой к потолку поднялся зеленоватый мерцающий луч, подобный тем, что посылают серебряные зеркала во дворце фараона. Беспокойно подрагивая, как по вечерам цветки папируса на ветру, жидкий свет, подчиняясь силе тяжести, нашел себе путь к зазорам меж камней. Растекаясь по всем направлениям, он рисовал жутковатую сеть из больших и маленьких прямоугольников. Казалось, пол превратился в ночное небо богини Нут, порой в долине Нила усеянное горящими, мерцающими звездными фигурами.

Нгата опустилась на колени, прижала лоб и ладони к холодному камню. Страх перед неведомым, запретным, кощунственным заставлял ее импульсивно вздрагивать, будто от ударов плети хозяина.

— Боги накажут тебя и разрежут твое тело на куски, как Осириса! — всхлипывала рабыня. — Они не допустят, чтобы ты использовал во зло их дары!

Словно в трансе, Тети выливал жидкость на пол, сосуд за сосудом, и Нгата, испугавшись, что пылающая вода сожжет ее заживо, вскочила и обратилась в бегство, подобно зайцу на плодородных полях.

Изо рта чародея вырвался жуткий смех, который всегда повергал Нгату в трепет, потому что звучал он так же нечеловечески, как пронзительные вопли женщин, распевающих в храме Амона в Карнаке. Последний светящийся сосуд Тети не опорожнил, а схватив его, выскочил с ним из дома, и долго еще над Фивами, окутанными вечерними сумерками, разносился ужасающий хохот.

Два копьеносца сопровождали архитектора Инени и его ученика Сененмута, когда они шли по пальмовой аллее, ведущей к дворцу. Блестящие бараноголовые сфинксы из белого полированного мрамора длинной чередой тянулись по обеим сторонам дороги. Сененмут выглядел взволнованным.

Почему царица Хатшепсут призвала его во дворец вместе с Инени? Не ее ли заслуга в том, что фараон, повелевший ему явиться в Фивы, отправился в Азию без него? С той ночи, как царица застала его в объятиях Руи, он ее больше не видел и сейчас опасался мести. Он слишком хорошо знал Хатшепсут, знал, на что способна женщина с уязвленным самолюбием.

Если бы царица приняла их в тронном зале, где обычно принимал фараон, Сененмут чувствовал бы себя увереннее, но копьеносцы вели их с Инени к покоям Хатшепсут. Это не предвещало ничего хорошего.

Оказавшись перед царицей, возлежавшей на ложе и не делавшей тайны из своей беременности, Сененмут сильно испугался. Служанка навевала прохладу, обмахивая ее большим опахалом из страусовых перьев, а она, не удостоив внимания приветствие юноши, даже не одарив его взглядом, обратилась к Инени:

— Я позвала тебя, преданнейший из преданных, потому что однажды и мне придет время подумать об уходе на запад. Чтобы долго не распространяться, скажу: по желанию моего сердца ты построишь мне на той стороне Великой реки гробницу, подобную той, что выстроил моему отцу, да живет он вечно. Тайную, как обитель богов, и глубокую, как лабиринт Аписа в Мемфисе, ибо, когда я отправлюсь к Осирису, никто не должен завладеть мною.

Инени не проронил ни слова.

— Ты молчишь? — Хатшепсут нахмурилась.

И тогда Инени заговорил, чинно и обстоятельно:

— Госпожа, ты не хуже меня знаешь наш древний священный обычай: восседая на трон, новый фараон в тот же день начинает приготовления для строительства своей усыпальницы. Тутмос, твой супруг, еще очень юн, и воинственные азиаты до сих пор мешали ему сделать этот шаг. И все-таки по закону один лишь фараон вправе строить гробницу для вечности, а его главная царственная жена разделяет с ним вечный приют. Так однажды мать твоя Яхмос обретет покой в потаенных погребальных камерах…

Хатшепсут порывисто села, ее темные глаза угрожающе сверкнули.

— Ты отказываешься повиноваться мне, твоей царице, потому лишь, что считаешь, будто все деяния наших предков свершались по священной воле богов?!

Инени пожал плечами.

— Я служил твоему отцу и отцу твоего отца. Я получил в награду золотое Ожерелье доблести, потому что всегда говорил честно и прямо, как никто другой во всем царстве. Должно ли мне теперь изменить своей славе?

— Ты должен повиноваться твоей царице! — раздраженно воскликнула Хатшепсут. — Ты на самом деле веришь, что Тутмос, этот малолетний выродок, правит Обеими странами? Тутмос не способен принять даже мало-мальски самостоятельного решения. Сегодня его слух обращен к начальникам войск, завтра — к жрецам Амона, а послезавтра, если они ему польстят и обнадежат пустыми обещаниями, он будет слушать лодочников с берегов Нила. Он — позор для Ра!

— Он — фараон, и только ему я должен повиноваться!

Лучше бы Инени не произносил этих слов! Опасная, как желто-крапчатая змея в горячих песках пустыни, Хатшепсут соскользнула со своего ложа и, словно кобра-урей, распустившая щитки и готовая нанести удар, подобралась к старцу и едва слышно зашипела:

— Прочь с глаз моих! И поостерегись вставать у меня на пути!

Инени, знавший своенравную царицу еще с той поры, когда она сосала грудь кормилицы, предпочел промолчать. Быстро поклонившись, он вышел из покоев. Сененмут сделал попытку улизнуть вслед за учителем, но Хатшепсут резко крикнула:

— Останься!

Сененмут вздрогнул.

— Подойди ближе, — ласково произнесла царица, сменив гнев на милость, когда заметила смятение юноши. Она снова улеглась на высокое ложе и протянула к нему руку. — Почему ты боишься меня?

Сененмут попробовал улыбнуться, но вышла лишь жалкая гримаса.

— Из-за этой глупой истории с Руей? Забудь! Женщины в ее пору ненасытны подобно шакалам в пустыне. Они не пропускают ни одного мужчины, попадающегося им на пути.

— Я не хотел! — Сененмут сам услышал, как беспомощно и неубедительно прозвучали его слова.

Но Хатшепсут, казалось, даже не заметила этого; она приняла неуклюжее извинение и продолжила без тени иронии:

— Ты слишком хорош для этой солдатской потаскухи. Она тащит к себе в постель каждого, до кого может дотянуться. И неопытный юноша вроде тебя беззащитен в когтях ловкой бабенки. Нет, ты ничего не мог поделать!

Сененмут перевел дыхание и набрал полную грудь воздуха, чтобы объяснить, как подпал под чары Руи и ее любовных игр, но вдруг ощутил под своей ладонью круглый живот. Хатшепсут провела его правой рукой по своему животу и заглянула Сененмуту в глаза.