Малыш (илюстр) - Верн Жюль Габриэль. Страница 19

Ожидая своего выхода, пока режиссер держал его за руку, Малыш смотрел в дверную щелку. С каким изумлением он оглядывал огромный зал, забитый народом, залитый светом, жирандоли авансцены, огромную люстру, похожую на огненный шар, подвешенный в воздухе! Это так не походило на то, что он видел, присутствуя на спектаклях и находясь в первых рядах ложи!…

Внезапно режиссер сказал:

— Внимание, Сиб!

— Да, мистер.

— Ты знаешь что делать… иди направо, к своей маме, и смотри не упади!

— Да, мистер.

— И не забудь протянуть руку…

— Да, мистер… вот так?

И он показал сжатые пальцы.

— Нет, дурачок! Это кулак, понятно?… Протяни руку с разжатыми пальцами, ведь ты просишь подаяние…

— Да, мистер.

— А главное, не говори ни слова… ни единого!

— Да, мистер.

Дверь хижины распахнулась, и режиссер вытолкнул Малыша на сцену точно под реплику.

Итак, Малыш только что начал свой дебют в драматической карьере. Ах! Как билось его сердце!

По всему залу, вплоть до самых удаленных от сцены уголков, пронесся шепот, трогательный шепот симпатии, а Сиб с протянутой, дрожащей рукой, опустив глаза, робким нерешительным шагом двигался к даме в трауре. Сразу было видно, что он сжился с этими лохмотьями и чувствовал себя в них как рыба в воде.

Раздались аплодисменты — и это смутило ребенка еще больше.

Вдруг герцогиня встает, всматривается, отшатывается назад, затем раскрывает объятия.

Что за вопль вырывается из ее груди — один из тех криков (строго в соответствии с принятыми сценическими традициями), что разрывают грудь:

— Это он!… Это он!… Я узнаю его!… Это Сиб… мой ребенок!

И дама привлекает дитя к себе, судорожно прижимает к груди, покрывает поцелуями, он не противится… Она плачет — на этот раз настоящими слезами и восклицает:

— Мой ребенок… мой сынок, несчастный малыш… и он просит у меня милостыню!

Упоминание милостыни вызывает протест у несчастного Сиба и, хотя ему настойчиво рекомендовали не раскрывать рта, он не выдерживает.

— Ваш ребенок… миледи? — спрашивает он.

— Молчи! — еле слышно бормочет Анна Вестон.

И затем продолжает:

— Небо взяло его у меня, чтобы наказать за мои грехи, и сегодня возвращает снова…

Между этими фразами, прерываемыми рыданиями, она осыпает Сиба поцелуями, обливает слезами. Никогда, никогда еще на долю Малыша не выпадало столько ласк, никогда еще его так судорожно не прижимали к сердцу, готовому выскочить из груди! Никогда еще он так остро не чувствовал материнскую любовь!

Герцогиня встала, как бы удивленная шумом, доносящимся снаружи.

— Сиб… — воскликнула она, — ведь ты меня не покинешь!…

— Нет, миледи Анна!

— Да замолчи же ты, наконец! — повторила актриса, рискуя быть услышанной в зрительном зале.

Дверь лачуги внезапно распахнулась. На пороге возникли два человека.

Один из них — муж герцогини, другой — служащий судебного ведомства, прибывший для дознания.

— Схватите ребенка… Он принадлежит мне!…

— Нет! Это не ваш сын! — отвечает герцогиня, привлекая Сиба к себе.

— Вы не мой папа!… — восклицает Малыш.

Пальцы мисс Вестон так больно сжали руку ребенка, что он не мог не вскрикнуть. В конце концов, этот крик хорошо вписывался в ситуацию и не мог ей повредить. Теперь на сцене была уже мать, сжимавшая в объятиях родного сына… Его у нее никому не отнять… Львица защищает своего львенка…

И действительно, упрямый львенок, принимавший всю сцену всерьез, наверняка сумел бы постоять за себя. Герцогу удалось схватить его… Он вырывается и, подбежав к герцогине, восклицает:

— Ах! Миледи Анна, почему же вы мне сказали, что вы не моя мама…

— Да замолчишь ты наконец, несчастный!… Замолчи сейчас же! — шепчет актриса, в то время как герцог и судебный исполнитель застывают в замешательстве, сбитые с толку не предусмотренными автором пьесы репликами.

— Да… да… — продолжает Сиб, — вы моя мама… Я это уже говорил вам, миледи Анна… вы моя настоящая мама!

Зал начинает понимать, что все это уже не по пьесе. Раздается шепот, шутки. Несколько зрителей начинают даже аплодировать ради смеха. Уместнее было бы заплакать — настолько трогателен был бедный ребенок, решивший, что нашел свою мать в герцогине Кендалльской!

Но так или иначе, а спектакль оказался окончательно провален. Наивные реплики лже-Сиба сделали свое дело. В зале то и дело возникал смех — и это в самых патетических местах!

Мисс Анна Вестон чувствовала всю нелепость создавшегося положения. Из-за кулис до нее доносились насмешки, расточаемые по ее адресу милыми соратниками по сцене.

Растерянная, на грани нервного срыва, она впала в дикую ярость… все из-за этого маленького глупца, что был причиной всех несчастий! Сейчас она жаждала его уничтожить!… И вот силы покинули актрису и она без чувств рухнула на сцену. Опустили занавес. Публика стонала от гомерического хохота…

В ту же ночь мисс Анна Вестон, которую перевезли в отель «Король Георг», покинула город в сопровождении Элизы Корбетт. Она отказалась от всех спектаклей, объявленных на эту неделю, заплатила неустойку… И больше уже никогда не появлялась на сцене театра Лимерика.

Что касается Малыша, то актриса о нем даже не вспомнила. Она освободилась от него как от опостылевшего предмета, один вид которого вызывает омерзение. Не существует привязанностей, которые устояли бы перед раненым самолюбием актрисы.

Оставшись один, Малыш, ничего не понимая, но чувствуя, что он, должно быть, стал причиной какого-то несчастья, убежал, никем не замеченный. Всю ночь он наугад бродил по улицам Лимерика и наконец спрятался в глубине какого-то, как ему показалось, обширного сада, с разбросанными там и тут какими-то маленькими домиками, каменными столами, увенчанными крестами. Посередине возвышалось некое огромное строение, абсолютно черное с той стороны, на которую не падал лунный свет.

Этот сад на самом деле был городским кладбищем — одним из тех английских кладбищ, с тенистой листвой, зелеными рощами, посыпанными песком аллеями, лужайками и водоемами, что являются излюбленными местами прогулок горожан. «Каменные столы» были надгробьями, маленькие домики — надгробными памятниками, здание — готическим [109] собором Святой Марии.

Именно здесь ребенок и нашел себе прибежище, провел ночь, заснув на плите в тени церкви, вздрагивая при малейшем шорохе и опасаясь, как бы этот ужасный человек, герцог Кендалльский, не пришел за ним… И миледи Анна теперь не сможет его защитить!… А вдруг его увезут далеко, очень далеко, в страну, «где много диких зверей». И он никогда не увидит больше свою маму! Слезы застилали несчастному лже-Сибу глаза…

На рассвете Малыш услышал, что его окликают…

Неподалеку стояли мужчина и женщина, фермер и его жена. Они заметили ребенка, когда пересекали улицу. Оба возвращались на станцию почтовых дилижансов, чтобы отправиться на юг графства.

— Что ты здесь делаешь, малыш? — спросил фермер.

Малыш рыдал так, что не в силах был ответить.

— Так в чем дело? — повторила фермерша как можно ласковее.

Малыш молчал.

— Где твой отец?… — спросила она.

— У меня нет папы! — ответил он наконец.

— А мама?

— Теперь уже тоже нет!

И он протянул ручонки к фермерше.

— Это брошенный ребенок, — заключил мужчина.

Если бы Малыш был в красивой одежде, то фермер решил бы, что он потерялся, и сделал бы все, что требуется, чтобы вернуть его домой. Но в этих лохмотьях Сиба он был никем иным, как одним из тех несчастных детей, что не принадлежат никому…

— Пойдем с нами, — подытожил фермер.

Подняв ребенка, он передал его жене, прибавив доверительным тоном: