Батарея держит редут - Лощилов Игорь. Страница 20

– И эта Мария осталась безнаказанной? – спросил Паскевич.

– Ее Бог наказал: в том же году грузинское царство перестало существовать и стало частью России. Теперь вместо грузинского царя стал править главноначальствующий в Грузии российский генерал. Первым среди них был Цицианов, мне довелось и ему послужить. Строгий был генерал, а и хитрец большой, он же сам из грузинских князей. Когда взяли у персов Ганжу, император Александр повелел выдать всем солдатам по серебряному рублю. Цицианов написал ему письмо: вы, наверное, хотели наградить нас за штурм столь сильной крепости медалями, поэтому я велел приделать к пожалованным серебряным рублям ушки. Только не знаю, на каких прикажете носить их лентах. Государь уважил дерзость и за взятие города установил особую медаль, а рубли оставил солдатам. Но и к нему судьба не была милостивой: скоро он был убит злодеем из Азербайджана...

– А вот еще одно примечательное место, – указал Курганов на строительную площадку, – здесь строится часовня в память генерала Лисаневича, погибшего в прошлом году. Сей генерал был набожным человеком, насаждал православную веру и обратил в нее многие здешние народы. За это принял мученическую смерть от одного муллы...

Паскевич поморщился:

– Что это ты, братец, все об убиенных толкуешь. Послушать, так на наших генералов тут прямо-таки охотятся.

– Есть такое дело! Вы народ видный, со здешними ханами не сравнишь. Случается, конечно, что иным более везет. Вон его высокопревосходительство генерал Ермолов до сих пор здравствует. Да и как по-другому, ежели его как шаха охраняют?..

Паскевич почувствовал в его словах некоторую недоброжелательность и заинтересовался: о чем это ты? Тот пояснил:

– Генерал Ермолов здесь навроде царя, к нему ханы так и обращаются: вы, говорят, великий повелитель стран между Каспийским и Черным морями...

– Ты ври, да не завирайся, – сурово одернул его Паскевич, – повелитель у нас в России один...

– Вестимо, один, – согласился Курганов, – да разве здешних абреков вразумишь? Я одно время при наместнической канцелярии толмачом состоял, там всяких их посланий к главнокомандующему начитался: «Пусть зефир моей дружбы веет под полы вашего мундира» или «Откройте свои царские уши сладкому голосу моего сердца»...

Паскевич не стал интересоваться, почему прервалась его служба в канцелярии. Впрочем, этот плут вряд бы сказал правду. А на самом деле Курганов, получив бакшиш от какого-то татарина за устройство его дел, попытался по изобличении свалить все на своего товарища по имени Авель. Истина скоро выяснилась, а Ермолов, в полном соответствии с евангельской притчей, наградил его презрительной кличкой Ваньки Каина и прогнал со службы. А что Паскевич? Выслушав еще несколько историй, он посчитал, что человек, хорошо знающий местные обычаи, будет ему чрезвычайно полезен.

Известие о восстановлении на службе изгнанного Ваньки Каина стало тотчас же известно Ермолову и неприятно поразило: новый соратник пользуется ничтожным поводом, чтобы досадить своему начальнику, и, кажется, не настроен на дружную работу. Значит, и ему следует внимательно присматриваться к его поступкам. Случай не замедлил представиться.

На другой день город встречал знаменитый Ширванский полк, возвратившийся после похода по горам Дагестана и лесам Чечни. Веселые и бодрые, с музыкой и песнями проходили ширванцы мимо дворца главнокомандующего, надеясь получить благодарность за смелый поход. А с балкона дворца смотрел на них Паскевич, смотрел и не верил своим глазам. То, что он видел, никак не укладывалось в голове: это был сброд каких-то разбойников, но не войско Его Императорского Величества. Многие солдаты имели форму неустановленного образца: разноцветные шаровары, лапти, азиатские чувяки, вместо мундиров – грубые войлочные куртки. Паскевич призвал к себе командиров, те, не зная за собой вины, пытались защитить подчиненных и объясняли, что установленная форма одежды для здешних мест не годится: сапоги изнашиваются после первого же похода по горам, одежда не выдерживает никаких сроков, кивера настолько тяжелы и неудобны, что подчас заменяются простыми платками...

– Вон, вон! С глаз моих вон! – только и смог выговорить потерявший дар речи Паскевич и покинул балкон, оставив в недоумении полковых начальников. Собрав свой штаб, он приказал подготовить приказ по корпусу о возмутительном случае нарушения формы одежды со строжайшим выговором полковым офицерам, но до того был взбешен, что не смог толком изложить свои претензии. «Это черт знает что, – неоднократно повторял он, – это каторжане, это цыганский табор, разбойники, это...»

Весть о беспримерном негодовании нового генерала и вызвавших его причинах тотчас облетела всю канцелярию и стала известна Ермолову. Ему также донесли, что Паскевич требует применить к нарушителям невиданные по своей жестокости наказания вплоть до ареста и порки. Такого Ермолов допустить, конечно же, не мог и дал команду на подготовку своего приказа. Процедура эта у него была хорошо отработана. Пока Паскевич капризничал и заворачивал представленные варианты, требуя «более решительных и жестких выражений», Ермолов продиктовал адъютанту свой текст:

«Храбрые воины! Ваше неимоверное мужество в действиях супротив злобного и коварного врага снискали всеобщее уважение Кавказского корпуса. Ни снежные горы, ни глубокие теснины не смутили и не остановили вас. Несколько месяцев вы каждодневно карали злодеев, осмелившихся поднять оружие на Россию. Они не спаслись от вас бегством, не искали ничего, кроме личного спасения, и теперь с лихвой заплатили за своевольство.

Благодарю вас за проявленное мужество и донесу свидетельство об оном до нашего Государя. Он, только он, сможет по достоинству оценить ваши деяния, которые останутся незабвенными в победоносных делах нашего отечества».

Через несколько часов этот приказ зачитывался во всех частях корпуса, а к ширванцам Ермолов приехал сам. Узнав о таком обороте дела, взбешенный Паскевич явился к Ермолову и, не стесняясь в выражениях, стал упрекать того в подрыве авторитета и стремлении выставить на всеобщее посмешище своего заместителя, присланного сюда самим государем.

– Я тоже не самозванцем явился, – спокойно отвечал ему Ермолов, – а вашему превосходительству советовал бы не начинать службу с драконовских методов и научиться отличать зерна от плевел: люди после перенесенных тягот нуждаются в участии, а не в злобном и мелочном порицании...

Тут Паскевич возмутился еще пуще. Я, сказал, не юнкер, чтобы выслушивать оскорбительные наставления, как себя вести. Ермолов тоже стал терять благодушный тон и ответил: были бы юнкером, отправились бы на гауптвахту, чтобы знать, как следует вести себя с начальством. Паскевич вовсе вышел из себя и, снизив голос почти до шепота, проговорил:

– Я слышал, что вы почитаете здесь себя тузом, а остальных – мелочью. Но знайте: бывает и шестерка туза побивает. Я докажу это, прислав вам своих секундантов.

С этими словами Паскевич стремительно вышел из кабинета, оставив Ермолова в некоторой растерянности от сей мальчишеской выходки. Однако долго пребывать в этом состоянии ему не пришлось, так как доложили о прибытии из Персии долгожданного российского посольства во главе с Меншиковым.

Князя он знал давно и был с ним в приятельских отношениях. Оба имели одинаковые взгляды на многие события и обладали острыми языками, что и обусловило взаимную симпатию. Несмотря на радостную встречу, Ермолов находился под впечатлением только что происшедшего разговора и не смог скрыть своей озабоченности, замеченной проницательным князем. Пришлось поделиться с приятелем и рассказать о сделанном вызове.

– Выбор оружия за тобой, вот и дал бы ему туза, – проговорил Меншиков. Ермолов сразу же оценил его шутку: дать туза – значит ударить кулаком, оттузить. Он посмотрел на свои тяжелые кулаки и усмехнулся: заносчивому Паскевичу пришлось бы несладко. Но шутки шутками, а ситуация действительно дурацкая. С одной стороны, дуэли между начальником и подчиненным, да еще в военное время, недопустимы, а с другой стороны, существуют неписаные законы, соблюдение которых обязательно каждому честному человеку. Сколько ни будешь прикрываться официальными запретами, несоблюдение сих законов может повредить репутации. Лучше всего, конечно, потушить это дело скорее и без огласки. Ермолов попросил: