Черневог - Черри Кэролайн Дженис. Страница 33

— Теперь мы оба пойдем пешком, — сказал Петр, и его голос напомнил Саше призрака. — Волк изрядно потрудился за последнюю пару дней. Пусть на нем будет только наша поклажа, этого уже достаточно.

— Но он мог бы выдержать еще и тебя, — возразил ему Саша, ковыляя за Петром, когда тот повел Волка вперед. — Тебе, по крайней мере, не придется его вести! Я могу управлять им по собственному желанию, а тебе оставить лишь заботу о нем! — Но даже такое простое желание с огромными усилиями проникло в его перепутанное сознание, приводя в замешательство все его мысли, которые тут же разлетелись как перепуганные птицы. — Петр, мы оба допускали, что Ивешка была не в себе и поступила просто глупо, а что если это не так? Что, если она знает что-то такое, чего не знаем мы? Может быть, мы должны бы поверить ей? Ведь мы на самом деле не знаем, во что мы попали. Остановись!

— Нам нечего предполагать, — донесся до Саши из темноты хриплый голос Петра. — Мы отправились за ней, чтобы выяснить что происходит, разве не так?

Петр никогда не пытался обвинять его во всем происходящем. И Петр никогда и ни о чем не спрашивал его, хотя сейчас он не получил бы от Саши ни ответов, ни помощи. Петр просто-напросто полагал, что сейчас колдовство потерпело неудачу, но в любом случае не старался обвинять его…

— Вот проклятье, — задыхаясь проговорил Петр, согнувшись, чтобы удержать равновесие, в тот самый момент, когда Саша догнал его и освободил его ногу, зацепившуюся за корень. Петр, прежде чем отправиться дальше, некоторое время стоял, прислонившись к лошади, потряхивая головой и пережидая кашель, который мешал ему нормально дышать.

Колючие ветки смыкаются вокруг них, а лешие стоят тихо-тихо, высокие, будто деревья…

Листья падают в солнечном свете, укрывая землю золотистым ковром…

Виденья переполняли его, они были и ярче и отчетливее той мрачной ночи, которая на самом деле окутывала их. Это было словно предзнаменование. Саша тяжело дышал и время от времени пытался собрать остатки собственных сил, на тот случай когда они особенно понадобятся ему. Казалось, что эта ночь будет длиться вечно, но тем не менее, конец у нее все-таки был. Впрочем, так же, как и у этого пути. Им бы только добраться до твердой земли, тогда они смогли бы отдохнуть и, как был уверен Петр, обрели бы второе дыхание, которое, как он думал, позволило бы ему идти сколь угодно долго, во всяком случае до тех пор, пока он сам не остановился бы…

Но сейчас он кашлял, чертыхался от удушья, спотыкался, чувствуя постоянную боль, и наконец сказал:

— Черт возьми, Саша, неужели ты не можешь хоть чем-нибудь нам помочь?

— Нет, сейчас не могу. У нас больше нет резервов, Петр, мы подошли к своему пределу.

Но Петр ничего не ответил, а продолжал молча идти вперед. Саше ничего не оставалось, как следовать за ним. Он полагался на собственное ощущение направления и уверенно раздвигал кусты, бьющие по глазам и сливающиеся перед ним в сплошной головокружительный лабиринт веток и холмов. Он желал Петру, чтобы кончился его кашель, расходуя на это понемногу свои собственные силы и чуть-чуть забирая у Волка: черт возьми, все-таки он был на девять лет моложе Петра и по крайней мере должен был бы тверже стоять на ногах, если бы только не потратил несколько последних лет на постоянное сиденье за книгами и если бы подготовил себя к жизни, пройдя тот путь, который прошел по жизни Петр, получив то единственное волшебство, которое помогает обычному человеку продолжать свой путь, в то время как колдун выучил лишь одну науку: как остановить подобное желание.

Колдун никогда не захочет делать что-то явно бессмысленное: колдун даже может убить любого…

Сейчас он презирал себя за ошибку. Он ненавидел произошедшее, ненавидел то, что у него оказалось значительно меньше собственных сил, чем он рассчитывал, и теперь старался получить совет в воспоминаниях, полученных от Ууламетса…

Но вместо этого на ум ему приходили записи из книги Черневога: «Природа никогда не восстанет против собственной сущности. Но искусство владения чарами, или волшебство, чистое волшебство, не имеет подобных ограничений».

Подобное заявление ставило все колдовские заклинания в разряд мелких камешков, бросаемых против сил природы: только один или два раза в жизни подобный поступок мог принести успех, о котором говорил учитель Ууламетс, когда имел в виду, что начинающий колдун мог сотворить настоящее колдовство…

Если… он пожелает чего-то сказочного с детской непосредственностью.

Такого же может добиться и русалка — в своем безжалостном своеволии…

Господи, да ведь я знаю, как. Я действительно знаю, как…

Но мы не можем так поступить, мы не отважимся на это, я не буду этого делать.

Они поднялись вдоль откоса к сухой земле, двигаясь словно тени среди освещенного светом звезд лабиринта облупившихся стволов, и вновь спустились в болотистые заросли. Теперь звуки слышались где-то вдалеке: лишь слабое журчанье доносилось к ним из темноты на фоне потрескивания сухих, качающихся на ветру веток.

— Теперь твоя очередь ехать верхом, — убеждал Петра Саша, едва не задыхаясь, но тот отказывался, уверяя его что пешком он чувствует себя еще лучше, и ему хотелось лишь одного: поскорее вывести Волка на твердую землю. — Она не может быть очень далеко, — говорил он, готовый вот-вот опуститься на колени. — Я не могу вообразить, чтобы до нее было так далеко.

И Саша подумал, глядя на него, что они не смогут продолжать поиски Ивешки этой ночью. Она, к тому же, не очень то и хотела, чтобы ее искали, и уж тем более — чтобы ее нашли.

Во всяком случае, продолжал раздумывать он, пока Петр оставался рядом с ним, если Черневог сумел освободиться, то Петр — верный путь к ее сердцу. Недаром она просила, чтобы Саша позаботился о нем и не пытался преследовать ее.

Господи, да какой же я дурак! Ивешка, Мисай, услышьте меня!

— Мы ведем себя как дураки, — сказал он Петру, но тот лишь с раздражением заметил ему:

— Да разве это новость? Идем… — Он вновь двинулся вперед, да еще пытался при этом помочь ему, подхватив его под руку, а сам, чтобы удержать равновесие, ухватился за гриву Волка.

— Проклятье, — сказал Саша, врасплох захваченный слезами, — это черт знает, что такое, Петр!

Но так и не смог сказать, что он в корне не согласен с решением Петра: сейчас он уже и сам не мог решить, что правильно, а что нет в их положении. Ведь как-никак, а это именно сердце его приятеля вело и вело их вперед, а его собственное при этом лишь путало его мысли. Он знал, в чем была причина всего: это его собственное сердце, его собственные сомнения, его собственная слабость.

Он вновь думал о том, что все шло не так, что они оказались в ловушке, а его собственные желания не хотели работать. Он скорее чувствовал, что на этот раз им пришлось сразиться с высоким искусством волшебства, с которым, по его собственному убеждению, он, не будучи ни Ууламетсом, ни даже Ивешкой, не знал как и бороться. Он был даже не уверен в том, что следует ли ему остановить Петра. Ведь Петр был среди них тем самым человеком, который меньше всего поддается внешнему воздействию, а поэтому может быть он и есть тот единственный человек, еще остающийся в здравом уме…

— Проклятье, — услышал он голос Петра. — Проклятье!… Волк! Остановись! — Это Волк заспотыкался, оказавшись в воде, и начал метаться из стороны в сторону, пытаясь высвободить переднюю ногу…

Наконец ему это удалось, под воздействием сашиного яростного желания, которое сам он едва ли заметил. Саша стоял, едва дыша от напряжения, в то время как Петр встал на колени прямо в воду, опасаясь, что лошадь мог кто-нибудь схватить за ногу.

— С ним все в порядке?

— Да, с ним ничего не случилось.

Саша посильнее стиснул постукивающие зубы и пожелал, чтобы нога не была повреждена и чтобы Волк не чувствовал никакой боли или усталости, понимая, каким уставшим он был. Волк был гораздо ценнее деревьев и папоротников, более ценным чем глупый заяц или какая-нибудь бестолковая сойка. Хотя лешие могли бы и не согласиться с ним: по их разумению и они, и гнезда ласточек могли быть абсолютно равны по своему значению. Но ведь мог погибнуть целый лес, а вместе с ним могли исчезнуть и сами лешие, если молодой и несведущий колдун, имея недостаток внутренней морали или мудрости, глубоко убежден, что нарушает их собственные правила ради них же самих.