Сен-Жермен: Человек, не желавший умирать. Том 1. Маска из ниоткуда - Мессадье Жеральд. Страница 67

Наконец учитель Джагдиш прервал изучение ученика и жестом пригласил Себастьяна сесть. Это означало, что он остался доволен увиденным и берется за то, что подобает его рангу. Говорил он только на обрывках португальского, но ученику этого было достаточно. Сразу же состоялся и первый урок.

— Значит, теперь нашей новой страной станет Индаур? — поинтересовался Александр на третий день, поскольку каждое утро присутствовал на этих уроках, заинтригованный неведомым языком.

— А вам обязательно нужна какая-нибудь страна? — спросил в ответ Себастьян как можно непринужденнее.

Сбитый с толку юноша не знал, что сказать.

— Единственная страна, которую я хотел бы узнать, это мир, — продолжил Себастьян.

— Значит, вы хотите стать путешественником?

— Вовсе нет. Путешественник относится к своим передвижениям как к ремеслу, я же хочу узнать то, что есть наилучшего в других местах. По этой же причине я хочу изучить как можно больше языков. Вы говорите только на трех — на греческом, турецком и французском. Я говорю уже на шести и не предполагаю на этом останавливаться.

— Вы не скучаете по Вене?

— Нет. Я был там всего лишь проездом. Уж если бы я и заскучал по какому-нибудь городу, то по Лондону — потому что там Соломон.

Молодой человек задумался на какое-то время.

— Что дает знание? — спросил он наконец.

— Власть.

— Значит, вы стремитесь к власти.

— Да. Но не к такой власти, которая ограничивается пределами одной страны. Царь Холькар в Вене и князь фон Лобковиц в Индауре были бы всего лишь диковинными персонажами, лишенными подлинной силы. Мы же с вами свою силу сохраняем и здесь.

Сказанное заставило Александра надолго задуматься.

На двадцать первом уроке, предварительно посетив главный храм Индаура, Себастьян попросил учителя Джагдиша:

— Обучи меня своей религии.

Оба сидели на ковре в доме Себастьяна, в большом зале, лицом к розарию. Брахман изобразил на лице учтивую улыбку, выражающую скорее сомнение, нежели удовлетворение. Он поднял глаза и посмотрел вдаль, потом на струйку пара, поднимавшегося из носика медного чайника, стоявшего на подносе.

— Она никогда не станет твоей.

— Почему?

Брахман поднял брови и пожал плечами.

— С этим рождаются. Десять паломничеств в Бенарес или Кедарнат ничего тут не изменят. Ты никогда не познаешь упанаяну, не получишь прасаду.

«Посвящение» и «благодать». Себастьян принял неизбежный отказ.

Наполнил чаем чашку учителя, потом свою.

— Твоя религия держится в тайне?

Брахман покачал головой.

— Нет. Многие чужестранцы думают, что познали ее слово.

— Слово?

— То, что написано. Тексты. Обряды. Но не дух.

— Каков же ее дух?

— Это дыхание. Прана.

Себастьян ждал объяснений. Между прочим, обратил внимание и на собственное дыхание. Оба долго сидели друг напротив друга.

Быть может, жужжание летавших вокруг мух было обсуждением этого диалога.

— Но я могу тебя просветить. Все, что ты делаешь или полагаешь, будто делаешь, есть проявление обитающих в тебе дыханий — смотреть, прикасаться, слышать, пробовать, чувствовать. И хотеть. Высшая ступень моей религии состоит в том, чтобы учить, как пользоваться этими дыханиями.

Джагдиш пристально посмотрел в глаза Себастьяну.

— Видеть внутри, существовать снаружи. Если ты контролируешь свои дыхания, ты сможешь видеть внутри себя.

— Тогда я увижу лишь самого себя.

Джагдиш мягко покачал головой.

— Чтобы ты понял мои слова, тебе надо усвоить, что все боги — в тебе. Sarve devah sarisrasthah. Тогда ты увидишь, что боги сделали из тебя. Ты не ничто, не оскорбляй их творение, но ты и не все. И ты сможешь использовать твои дыхания согласно их воле, а не бестолково, как глупцы. Ты будешь существовать вовне.

Он отпил долгий глоток чаю. Себастьян не смог удержаться от мысли, что учитель утоляет таким образом жажду богов.

— Это и есть дух твоей религии?

— То, о чем я тебе говорю, — труд целой жизни. Иногда многих. Я коснулся твоей руки. Твои дыхания сильны. Быть может, они тебе помогут. Но быть может также, что они похожи на сильные ветры, которые требуют от мореходов большей умелости.

«Мои дыхания сильны, потому что я видел, как мой отец горел на костре, а со мной самим обращались как с рабом для удовлетворения своей похоти безумный монах и распутная дура», — подумал Себастьян и спросил:

— А как же статуя бога, которую я видел в храме?

Джагдиш улыбнулся.

— Боги обитают не только в твоем теле. Они повсюду, порой и в сделанных нами изображениях. Если умеешь смотреть, они могут явить себя.

Себастьян подумал какое-то время.

— Ты научишь меня управлять этими дыханиями?

Взгляд Джагдиша остановился на ученике.

— Всяким человеческим существом руководит какая-то стихия, и я с нашего первого урока пытаюсь определить твою. Порой ты мне кажешься текучим, как вода, а порой плотным, как земля. Но можно подумать также, что тебя жжет какой-то огонь. Неужели ты состоишь сразу из трех стихий? Но тогда тебе не хватает воздуха. Однако, если тебе удастся с этим совладать, ты станешь необорим.

Огонь.

Перед мысленным взором Себастьяна возник образ атанора.

37. ОДИН ДОЛЖЕН СТАТЬ ДРУГИМ

В тот день Александр отправился с одним из сыновей Айангара покататься верхом в соседнем лесу. Оставшись дома, Себастьян облачился в домашний халат из простого тонкого полотна, удобно устроился на ложе и, полузакрыв глаза, продолжил размышления о теориях Ньютона.

Если любовь — сила притяжения, то власть — сила отталкивания: никто не выносит чужой власти. Но не является ли тогда сама любовь стремлением к обладанию, то есть к власти?

Почему игла липнет к одному концу магнита и отстраняется от другого? И почему положительное притягивает отрицательное? Не потому ли, что всякая вещь или существо стремится приобрести то, чего ему недостает?

Значит, любовь и власть — синонимы, и оба движутся инстинктом завоевания. Однако этот инстинкт способен победить только у сильных. Притяжение и отталкивание — неутомимые движители человеческих поступков.

И оба обречены на неудачу: ненависть и любовь одинаково преходящи. Охлаждение ненависти. Охлаждение любви.

В нем самом, несомненно, обитает другой дух.

Прошло уже несколько месяцев, как он покинул Пушапур и стал гостем царя Холькара. А всего пару часов назад царский дворецкий сообщил ему огорченно:

— Простите, ваше сиятельство, что сообщаю вам печальную весть, но мы только что узнали, что умер Тарик-хан Хаттак. Десять дней назад.

— От чего умер? Ведь он был так молод.

Айангар пожал плечами с тем видом, который у умудренных опытом людей любой страны выражает долгое знание грязных тайн судьбы. Себастьян без труда понял: какой-то шпион Надир-шаха, избежавший мести Тарик-хана, предупредил своего персидского владыку о воображаемом заговоре, и тот рассвирепел.

Отравленный или зарезанный, правитель Пушапура умер от недостатка власти.

Себастьян вздохнул, посмотрел на перстень с заключенной в камне звездой и, когда управляющий ушел, решил наконец написать Банати и Соломону Бриджмену. Царь Холькар подтвердил то, в чем его уверял Банати: почта в Европу отправляется более-менее регулярно; сначала мешки с письмами и пакеты доставляются в Бомбей, а там грузятся на борт судна, принадлежащего либо французской Ост-Индской компании, либо английской United Company, либо на голландский, португальский или датский корабль. Все плыли в Европу, огибая Африку. Обычно письмо доставлялось по назначению через два-три месяца.

Он сел за резной столик, на котором стояли курильница и письменный прибор с двумя чернильницами, гусиными перьями и стопкой бумаги. Индусы, благодарение небу, писали много, и бумага тут не была редкостью.

«Дорогой друг!

Маршрут моего путешествия оказался гораздо более длинным и опасным, чем предполагалось. Мы со спутниками дважды чуть не расстались с жизнью. Дорога через Афганистан — вызов благоразумию. Когда настанет пора возвращаться, думаю, что морским путем будет быстрее и надежнее.