Десятый самозванец - Шалашов Евгений Васильевич. Страница 14

— Во-во, — поддакнул муж. — Чтобы дворник был свой да чтобы все, как во всех домах порядочных…

Утром Тимоха проснулся и увидел, как Танька уже вытаскивает из печки горшок с кашей.

— Проснулся, старшой подьячий? — ласково спросила она. — Иди умойся да Костку свого буди — завтракать будем. Вас покормлю, а потом и мы с Сергунькой поедим. Пусть пока спит мальчонка. К крестному-то уж после обеда сходим. Надо же спасибо сказать, что тебя в старшие возвел. Как, с ночевкой можно али как? — вопросительно посмотрела она на мужа.

— Дак ведь как хочешь, — усмехнулся тот. — Ежели что, так меня и на эту ночь хватит…

— Ну, тогда я лучше у крестного заночую, — шутливо замахала баба руками. — Ты ж меня так заездил, что впору отмокать идти. А тетка Настя давно просит прийти. Говорит, скучно ей. Крестный-то — то в приказе, то у государя во дворце, а она все одна да одна. Старухи-приживалки, что у нее обитают, надоели, грит, хуже горькой редьки. Со мной-то она хоть лясы поточит… Ну а ты на девок-то себя не трать. Завтра приду дак и… тогось, значит… Иди — Костку подними.

Конюхов, которого Тимофей с большим трудом разбудил, опять был с похмелья. С ненавистью глядя на миску с кашей, Костка сказал:

— Эх, щас бы мне да водочки чарочку…

— Так опохмелишься, дак и опять — цельный день будешь пелиться, — ответила Танька, но, загремев посудой, поставила перед мужиком кружку с бражкой. — На вот, выпей. Но больше не проси, не дам.

Костка, не ожидавший такой щедрости, опешил, но жадно ухватился за края кружки. Выпив и слегка подождав, пока живительная влага не начнет залечивать вчерашние раны, посмотрел на хозяев счастливым взглядом и высказал: «Ух ты, словно Боженька босячком прошел!», за что тотчас же получил от Таньки полотенцем по башке.

— Ладно, на службу пошли, — сказал Тимофей, поднимаясь со скамьи.

— Так а мне-то куды идти? — удивился Костка. — За мной вроде бы никто не присылал.

— Найду я тебе работу, найду, — успокоил приятеля Акундинов, вытаскивая того из-за стола.

…«Ночной купец», которого Костка привел вечером, не понравился Тимофею с самого начала. Был он какой-то… склизкий. Несмотря на дождь и осеннюю грязь, одет в затрепанный бараний полушубок и старые валенки, траченные молью. А куцей заячьей шапкой так стыдно и сапоги-то чистить, а не то что на голове носить.

Старичок, истово помолившись на образа, откашлялся и сразу же изрек:

— Тут у тебя и барахла-то, э-хе-хе, на два алтына, а гонору — на сто рублев! Ежели все скопом брать, то так и быть, десять рублев плачу. Себе, э-хе-хе, в убыток, между прочим.

Скупщик опять закашлялся и отхаркался прямо на пол, что сильно покоробило Тимофея. Затирая плевки валенком, старик прокхекал:

— Я ведь человек-то, кхе-хе-хе, сердобольный. Вижу, что парень-то ты хороший, а потому десять рублев и предлагаю.

Тимофей, разумеется, понимал, что скупщик краденого много денег и не даст, но все-таки такого крохоборства не ожидал.

— Слушай, дядя, тут же тебе вещи-то не краденые, а законные!

— Ну, законные! — мерзко ухмыльнулся старик. — Ежеля бы все законное было, так не ко мне бы пошел, а к купцам али к сидельцам в Гостиный ряд. Знаю ведь, что не твое это добро, а жинки твоей. Вдруг да супружница недовольная будет? Возьмет да крестному нажалобится, а? Тогда и тебе плохо будет, да и мне неприятность лишняя. А за неприятность, мил человек, нужно чего-нибудь да поиметь… Так что если хочешь за двенадцать, так и быть, возьму. А не то оставайся с Богом, а я домой пойду…

— Ну что же, — поднялся Тимофей с места. — Насильно, как говорится, мил не будешь. Извини, стало быть, за беспокойство. Тебе не надо — к другому пойду.

Видимо, такого «отворота» старикашка не ожидал. Он попытался «усовестить» парня:

— Э, а куда же ты пойдешь-то? Кто же тебе, окромя меня, да столько деньжищ отвалит?

— Ну, дядя, Москва-то ведь — большой город… Такие, как ты, дядька, в каждом кружале^[36] сидят.

— Ладно, так и быть, двадцать рублев за все плачу, не глядя… Может, не стоит оно и денег-то таких. А я, вишь, рискну…

— Ишь ты, не глядя, — усмехнулся Тимофей, поднимая крышку одного из сундуков и доставая оттуда кружку: — Вот, гляди. Кружка аглицкая, оловянная. Сам архиепископ Пермский и Вологодский из нее мед пил. У купцов заморских за пять ефимков куплена. По нынешним-то деньгам ей цена пять рублев! Давай двести рублев!

— Ладно, — махнул рукой старик. — Сто рублев за все, не глядя! Из уважения к родичам архиепископским беру, да себе в убыток. Но выше — ни полушки! Ну, по рукам?

— По рукам, — кивнул теперь Тимоха, понимая, что больше-то уж ничего и не получить.

Пока Тимофей пересчитывал деньги, полученные от «ночного купца», в избе уже хозяйничали купцовы «племяннички» — звероватого вида мужички, выносившие из избы все, что в ней было. Вынимали иконы из киота,^[37] тащили сундуки с приданым, перины да подушки, а потом оторвали от пола Танькину гордость — кровать с точеными ножками да резной костяной спинкой, которую дед заказывал аж в Холмогорах! К тому времени, когда Акундинов ссыпал выручку в кожаный мешочек со всеми деньгами, в доме остались только русская печь, лавки да стол…

— Ну, прощевай теперя да добра наживай, — попрощался старикашка, а потом вдруг сказал: — Там, под печкой-то, у тебя сабелька еще осталась. Я-то ее брать не стал — к чему она? Продать-то ее не продашь — надпись на ней… А ты соломки, что ли, принеси пока, — посоветовал скупщик, уходя, — все хоть в избе-то не так пусто будет.

К Тимофею, грустно сидевшему на лавке, подсел пьяный Костка.

— Да ладно тебе, — попытался утешить он друга. — Что есть деньги? Это так, пыль. Может, за водочкой сбегать? — выжидательно спросил он.

— Сбегать, — согласно кивнул Тимофей.

— Так ты, это, копеечку давай. А лучше две с половиной. На водку да на закуску. А то ведь антихристы-то эти, они же ведь все подчистую вынесли. Даже, — вздохнул мужик, — кадки с огурцами уволокли. Теперь у тебя и морковки завалявшейся не найти. Я вот только что и успел, как шмат сала спрятать.

«Ладно, — думал Тимофей, пока Костка бегал за водкой. — Главное сейчас — долг отдать да грамоту кабальную обратно заполучить! А там как-нибудь да перебедую».

…Утром, чуть свет, когда Костка и Тимоха еще спали прямо на голых лавках, укрывшись уцелевшими тулупами, раздался стук в ворота.

Тимофей, злой и сонный, пошел открывать двери. За воротами стоял взъерошенный и переминавшийся с ноги на ногу Васька Шпилькин…

— Ты чего это в такую-то рань? — угрюмо спросил Тимофей.

— Так ведь потом-то на службу идти, — повинился Васька и пояснил: — Я ведь чего прибег-то. Людке-то моей тетка соседская, у которой муж в купцах на Гостином дворе, сказала, что продал, дескать, какой-то мужик ожерелье. А жемчуга, ну, тютелька в тютельку, как у нее. Вот мы-то с Людмилой, конечно, не верим, но все-таки… Ты бы, Тимоша, вернул бы нам ожерелье-то это. Купец аглицкий, коли приедет, так и без жемчугов обойдется. Ожерелий, что ли, не видал? В землях-то ихних еще и не то есть.

— Таньки дома нет, — хмуро ответил Акундинов. — Жемчуга-то я ей дал для сохранности. А она их куда-то так успрятала, что без нее и не найти. Подожди, к вечеру вернется от крестного, так я сразу и принесу…

— Ну ладно, — вздохнул слегка успокоившийся Василий. — Так Людмиле и скажу. Мол, Тимофей обещался вечером принести…

Акундинов, прямо с утра доложившись дьяку, что живот у него прихватило, отпросился домой. Редькин хоть и поворчал для приличия: часто, мол, болеть начал! — но отпустил. Тимофей же, тщательно пересчитав все двадцать тыщ копеечек, уложил их в кожаный мешок. Судя по весу, было тут примерно с полпуда…^[38]

Зайдя в кабак на Неглинной, Тимофей поискал глазами цыгана или Федота, но не нашел. Подойдя к целовальнику, спросил:

— А где друзья-то мои?