В краю танцующих хариусов. Роска - Олефир Станислав Михайлович. Страница 29

Сын обрадовался находке и понес устраивать муравьев под растущей неподалеку ивой. Пусть, мол, и у нас будет свой муравейник.

Пришлось его огорчить, объяснив, что из этой затеи ничего не выйдет. Наши муравьи очень скоро погибнут. Эти существа могут жить только в большом коллективе. Ведь каждый муравей может выполнять только одну работу. Тот добывает еду, другой ухаживает за мурашатами, третий следит, чтобы в муравейник не забрался чужой муравей, четвертый копает подземные ходы или еще что. При этом муравьи постоянно подкармливают друг дружку. Сойдутся и сразу же начинают угощать один одного. Без этого у них никак нельзя. Лишь более десяти собравшихся вместе муравьев могут прожить два-три дня, да и те скоро погибнут.

— А домой они сами не добегут? — спрашивает Ильюшка. — Давай их сейчас выпустим.

— Что ты! — говорю. — Им за этот вот ручей пропутешествовать все равно, что тебе в Африку или Америку. А от ихней поляны до нашей избушки — это уже на Луну или Марс. Оставь их в покое, теперь уже ничем твоим муравьям не поможешь.

Но сын меня не послушал, пересадил муравьев в спичечный коробок и, не дождавшись чая, побежал к геодезическому знаку. Там вытряхнул своих пленников на муравейник, понаблюдал, как их примут живущие там муравьи, и возвратился в избушку.

Так что теперь возле геодезического знака, поставленного кандидатом наук Гаврюшкиным, в крайнем от тропы муравейнике живут три знаменитых путешественника. Может, даже доктора географических наук.

Я спустился к реке, чуть постоял у переката и пошел навстречу солнцу. Иду от излучины к излучине, от плеса к плесу и не могу остановиться. Не знаю, что меня ведет, и никакой цели у меня нет, а все равно иду.

Опомнился километрах в пяти от дороги. Стою и ругаю себя за то, что забрался так далеко, и в то же время очень хочется пройти еще хоть чуть-чуть — посмотреть, что там, за лиственничной гривой.

Не удержался, пошел и сразу же наткнулся на бурундука.

Полосатый зверек сидел на пеньке и недовольно клохтал. Услышав меня, он стремглав метнулся на ближнюю лиственницу и принялся свистеть. Словно у меня только и дела — гонять за бурундуками.

Придется возвращаться. Бурундук клохчет к непогоде, а у меня с собой ни плаща, ни спичек. Обидно. Нет, не за то обидно, что сунулся в тайгу без плаща и спичек, а потому, что зверек всего в треть моего кулака величиной загодя знает о приближении непогоды, а я нет. И, если бы он не подсказал об этом, — ни за что не догадался.

Но ведь знал же когда-то. Знал! Не я, так мой далекий предок. И сколько этих знаний навсегда похоронено в глубинах моего подсознания — никому неизвестно.

Стою, с завистью гляжу на бурундука и вдруг вижу стайку чечеток. Небольшие говорливые птички пролетели над головой, обогнули лиственничную гриву и скрылись. Интересно, что их туда поманило? Ведь в той стороне, откуда они прилетели, стоит чудесная погода, сколько угодно еды, ни пожаров, ни вырубок. Живи хоть сто лет. Они же все оставили и улетели.

Но я сам-то как здесь оказался? Ничего особенного отыскать в этом краю не надеялся, ружья с собою нет, удочки тоже. А я пошел.

Наверное, и меня привело сюда что-то таящееся в моем подсознании. Что именно — мне уже никогда не узнать. А чечетки — те хорошо знают да ни за что не скажут.

Что-то случилось с мотором, и автобус, еле выбравшись на перевал, затих серьезно и надолго. Мужчины вышли покурить, а женщины, устроившись поудобнеее в своих креслах, продолжали дремать.

Перевал был пустой и неуютный. Только иногда в поднебесье проплывали пушинки иван-чая да из заросшего ольховником ущелья доносились голоса кедровок. Вот одна из птиц заметила автобус, опустилась неподалеку на камни и, чуть наклонив голову, принялась рассматривать людей.

— Что, поживу учуяла? — с какой-то снисходительностью произнес высокий пожилой мужчина в наброшенной на плечи нейлоновой куртке. Остальные улыбнулись и согласно кивнули. Мол, и вправду учуяла. Хотя ничего кроме окурков они оставить здесь не могли, и о какой поживе сказал этот, в куртке, — непонятно.

А кедровка, сверкнув белым подхвостьем, вспорхнула и перебралась к кустам кедрового стланика, что темнели на каменистой осыпи неподалеку от нас. Там немного повертелась, словно проверила, все ли на месте, и подалась за перевал.

Я проводил ее взглядом и только сейчас обратил внимание на сопку, у которой остановился автобус. Весь ее скат сверху донизу был завален гранитными обломками. На самой вершине сопки щерились в небо зубчатые останцы. Солнце и непогода продолжали разрушать их, откалывая новые и новые. Обломки обрушивались вниз, катились по осыпи и застревали. На серых глыбах белели хорошо заметные прочерки, словно шрамы от ударов и ссадин.

Сопка была очень крутая, чудилось, крикни погромче, тотчас вся осыпь оживет и, высекая искры, с грохотом покатит вниз.

Лишь в одном месте каким-то чудом сохранился живой островок. То ли там выпирала слишком уж прочная скала, то ли причиной послужило что другое — не знаю. Но докатившись до этого островка, камни останавливались, а особенно нетерпеливые обтекали его и уже без всякой остановки обрушивались в ущелье.

На этом-то островке и росли три куста кедрового стланика, два — довольно буйные и один — совсем маленький. Как же они оказались здесь? В ущелье кроме ольховника ничего нет, чуть ниже перевала маячит несколько чахлых лиственничек и кривая желтокорая береза, у останцев вообще пусто.

Конечно же, это работа кедровок. Интересно, сколько времени затратили они на то, чтобы вырастить здесь кедровый стланик? Прежде всего нужно было где-то собрать орешки и принести на эту сопку. А ведь прятали не для того, чтобы оставить. К тому же нужно было, чтобы припасами не попользовался бурундук, не погрызли полевки, не подобрал соболь или другой зверь, чтобы зернышки не засохли в каменной пустыне, а проклюнувшиеся ростки не погибли в самом зачатье. К тому же урожай на шишки кедрового стланика случается один раз в четыре года и не всякий раз кедровки устраивают свои тайники на этой сопке. Да и расти кустам до первого урожая в столь неблагоприятных условиях лет пятьдесят, а может, и все сто.

Если бы этот мужчина в нейлоновой куртке посадил яблоню, мы бы его полюбили и зауважали. Как же, для внуков старается.

А она для кого? Живет-то лет пять-семь — не больше, и сколько пра-пра-пра нужно назвать, чтобы наиболее вероятно угадать, для кого она старается.

Может, и мы, когда сажаем дерево, руководствуемся чем-то другим. А чем именно — представляем даже меньше, чем эта кедровка. Ссылаемся же на внуков и правнуков лишь потому, чтобы оправдать это свое незнание.

Ночую у таежного костра. Под боком охапка лиственничных веток, под головой полупустой рюкзак и шапка, сверху теплая куртка. Хорошо, удобно. Казалось бы, спи себе на здоровье, но спать ни капельки не хочется. Просто лежу и слушаю тайгу.

На чудом уцелевшей после недавнего пожара лиственнице заночевала стайка чечеток. Непоседливые птички возятся во сне и тихонько попискивают. Если мой сын вот так же возится в своей постельке, то утром с восторгом сообщает, что он летал во сне.

Интересно, а что снится птицам? Тоже летают? Так они могут это и на самом деле. Наверное, им снится нетронутая огнем тайга или что у людей сломались все ружья и топоры.

А может, чечеткам снится, что они разговаривают с людьми и те их понимают.

Я брал воду из бегущего вдоль дороги ручья и вдруг заметил две черные ягоды, что покачивались у самого приплеска. С виду они походили на плоды шикши, только были несколько крупнее их. Ничего ядовитого за исключением мухомора и бледной поганки мне на севере встречать не доводилось, поэтому я без всякой опаски отправил одну из ягод в рот.

Горная смородина! Без всякого сомнения, это ягоды горной смородины, только как они оказались в ручье? Выронить их никто не мог, в долине эта ягода не растет.