В краю танцующих хариусов. Роска - Олефир Станислав Михайлович. Страница 27
Еще вчера я встречал у заводи следы кулика, выдры и даже американской норки. Чем они занимались здесь, можно только догадываться, но ни рыбок, ни ручейников после их гостевания особо не убавилось.
Казалось, так будет всегда, но как-то прихожу к заводи и вижу — гольянов осталось совсем немного, а ручейники исчезли совсем. По следам хорошо заметно, что кроме трясогузок и зайца здесь никого не было. Правда, оляпка и мартын обычно садятся на камни и никаких следов не оставляют, но не могли же они за три дня выловить всю живность.
Немного растерянный иду вдоль заводи и неожиданно там, где она сливается с Чилганьей, замечаю крупного налима. Сунувшись головой в камни, он лежит на самом виду, такой же серый и крутобокий, как и они. Сначала мне показалось, налим неживой. Но тот вдруг завозил похожим на толстую плеть хвостом, и я понял, что налим просто застрял на перекате.
Я подскочил к рыбине и в один мах выбросил на берег. Налим несколько раз свернулся и развернулся, тряхнул жабьей головой и выплюнул на траву помятого гольяна. Скоро из широкой пасти вылетел еще один гольян. Только чуть поменьше. А следом показался бычок-подкаменщик. Похоже, этот налим перебрался ночью через перекат и так наелся, что обратно протиснуться уже не мог. Теперь лежит на берегу и плюется рыбой.
Так ему и нужно! Залез с черного хода и всех обворовал: оляпку, мартына, землеройку и даже меня. Представляю, как он здесь разбойничал. Глаза в темноте блестят, рыбьи хвосты лезут из пасти, ручейники трещат на зубах, а он жрет и жрет…
Я поднял налима за облепленный травою и листьями хвост, щелкнул пальцем по ставшему дряблым животу и понес домой варить уху.
Раньше мне тоже казалось, что из всех живых существ лебеди — самые верные друг другу. Да и может ли быть иначе? Ведь они словно созданы для любви.
Она — воплощение нежности и изящества, он — настоящий рыцарь. Стройный, сильный, внимательный. Нет ничего удивительного, что эти птицы не могут жить в разлуке. Даже песня такая есть. Кто-то застрелил лебедушку, так лебедь поднялся под облака, сложил крылья и ударился оземь.
Теперь скажите, могут ли любить вот так же пищухи? Это зверюшки такие, почти с кулак величиной. Мордочки у них, как у зайцев, а все остальное мышиное. В прошлом году мы ремонтировали мост возле колонии пищух и я наблюдал за этими зверьками с утра до ночи.
Больших истеричек и представить трудно. Мы возимся себе с бревнами метрах в пятидесяти от них, не кричим, руками не размахиваем, а у них паника. То выглянет из-за одного камня, то из-за другого, да все сторожко, все с опаской. Наконец самая отважная продвинется в нашу сторону на несколько шажков, но тут же как заверещит и изо всех ног в камни. Там тоже тревога. Пищат, свистят, прячутся в дальние отнорки.
С чего им быть такими нервными? Ну пройдет по дороге трактор, прошумит машина. Так ничего же им не угрожает, никто за ними не гонится.
А отношения у них какие? Мы не видели ни разу, чтобы две пищухи хоть пять минут посидели рядышком. Выскочит из норы, скусит три-четыре стебелька и наутек. Только и того, что, встретившись на тропинке, обнюхивают друг дружку, словно иначе не могут признать.
И нужно же случиться, что одна из пищух попала под автомашину. И все из-за своей нервной натуры. Ведь собирала траву совсем в стороне от дороги. Ей бы немного переждать, она же стала метаться и угодила под колесо. Нам, конечно, жалко пищуху, но, откровенно говоря, сейчас было не до нее. На этой же машине мы должны ехать домой, а шофер куда-то опаздывал.
Утром возвращаемся к мосту, а рядом с раздавленной пищухой — еще одна. Толстая, взъерошенная, сидит нахохлившись и ни на кого не обращает внимания. Машина подъехала совсем близко, сигналит, а она как глухая. Шофер вылез из кабины, носком сапога откатил пищуху в сторону, только тогда смог проехать.
Глядим, а пищуха снова направилась к погибшей подружке. Подошла, обнюхала трупик и застыла. Здесь, конечно, начались всякие разговоры. Это, мол, супружеская пара, она погибла, а он теперь переживает. И вообще, шоферу можно было бы хоть немного смотреть под колеса. Такой человека задавит, не оглянется…
Наш бригадир подошел к нахохлившейся пищухе, бережно пересадил ее в шапку и отнес за ручей. Через воду, мол, не переберется. Но не тут-то было. Скоро зверек снова появился на дороге. Мокрый и от этого еще больше взъерошенный.
Тогда мы больше не стали его трогать, а оградили дорогу ветками, чтобы шоферы объезжали стороной.
До самого вечера сидела пищуха возле своей подружки. В полуметре ездят машины, грохочет бульдозер, а она даже не оглянется. Когда стало темнеть, кто-то из шоферов смял ненадежную защиту и вторая пищуха тоже погибла под колесами автомашины.
Раньше у Горелого озера была густая тайга. Заберешься туда на рыбалку и с утра до ночи слушаешь птичьи песни. А те знай стараются: свистят, сипят, тивикают. Аж звон в ушах.
Самое же удивительное, что каждой птице было отведено свое время. Будили меня кедровки с кукушками, умывался я с куликами и трясогузками, завтракал с дятлами и синицами. Только кукши не признавали никакого расписания и могли завести свой концерт когда им вздумается.
Но все равно чужой песне эти рыжехвостые птицы не мешали. Глядишь, сидят себе на ветках и свистят, что самые взаправдашние синицы, или вдруг примутся вплетать свои голоса в токовую песенку зеленого конька. Удивление на этих пересмешниц да и только.
Но случилось, кто-то оставил на берегу озера костер и тайга выгорела до Снежного перевала. С тех пор там тишина. И хотя избушка у озера сохранилась и хариусы клевали по-прежнему, рыбаков там поубавилось. Да и какой интерес рыбачить в такой пустыне? Мертво, тихо, неуютно.
Недавно мы ехали к реке Чилганье и остановились на ночевку у Горелого озера. Тайга вокруг него уже начала отходить от пожара. Между обугленных деревьев то там, то сям проглядывали молодые лиственнички, шелестели листьями кусты ольховника, кивал розовыми султанами вездесущий иван-чай. Где-то задорно тенькала синица, свистел поползень и кричал дятел-желна. Словно человек после долгой и трудной болезни, тайга училась говорить.
Я возвращался от наледи, где наблюдал за дикими оленями, и случайно вышел на небольшое, засеянное овсом и бобами поле. Овес только начал выбрасывать метелки, зато бобы расцвели белыми, розовыми, фиолетовыми цветками. Казалось, на поле опустилась стая разноцветных бабочек. Те бабочки, что не нашли удобного стебля на поле, перелетели к меже и устроились на кустиках багульника, голубики, карликовой березки.
Иногда среди метелок овса проглядывали так знакомые с детства и в то же время непривычные здесь, на севере, сурепка, осот, конопля, кустики щирицы. Эти растения прибыли сюда «зайцем» вместе с семенами овса и бобов. Но ничего — прижились. Некоторые издали напоминают небольшие деревца, значит, длинный полярный день им на пользу.
А это что? Передо мною небольшое, очень похожее на осот растение, только без колючек и несколько светлее. Что-то очень знакомое, а что — признать не могу. Отрываю краешек длинного широкого листа, гляжу, как в месте разрыва собирается молочная капелька, и тотчас зачесались ладони, а в голове зазвенело:
Как мы любили тебя, молочай! Трудные послевоенные годы. Давно закончились свекла и картошка, в доме ни крошки хлеба, а до нового урожая еще ждать и ждать. И тогда мы отправлялись в поле собирать пастушью сумку, козлобородник, конский щавель, кислицу и еще, наверное, добрый десяток трав, названия которых я уже и не помню.