2000 метров над уровнем моря[= Аданешь] ... - Анин Владимир. Страница 31

— Ты все-таки пришла!

— Я ведь обещала. Неужели ты могла подумать, что я не сдержу слово? — изображая обиду, ответила Аданешь.

— Нет, но я все равно волновалась, — сказала Наташа и шепотом спросила: — Ты с ним приехала? Молодец! — воскликнула она, выпуская ее из своих объятий, и повернулась ко мне: — А ты, значит, летишь со мной?

— Наташа! — немного хмурясь, сказал Романов. — Разве можно говорить «ты» взрослым людям? Александру Васильевичу это может не понравиться.

— Пап, а разве друзьям говорят «вы»? — искренне удивляясь, спросила Наташа. — Мы ведь друзья, так? — обратилась она ко мне за поддержкой.

— Так, — ответил я, погладив ее по голове.

— А вот нежностей не надо, — гордо сказала она. — Вдруг я еще влюблюсь в тебя. Ты ведь мой герой-спаситель!

— Наташа! — смутилась Галина Павловна Романова.

— Мама, я уже не маленькая. Дай мне пококетничать с молодым человеком, — она подмигнула мне, — если, конечно, Аданешь не возражает.

Я немного напрягся и бросил взгляд на Мордовцева, который уже успел подойти и, слушая во все уши, косился то на меня, то на Аданешь. Это было очень некстати. Еще не хватало, чтобы этот филер заложил меня руководству, он ведь может и приукрасить.

— Хватит болтать! — засмеялась Аданешь и легонько шлепнула Наташу.

Краем глаза я заметил, как Маркос Габра с подручными вошли в здание аэропорта, и машинально взглянул на часы.

— Ну что, не пора ли нам?.. — сказал консул, хлопнув в ладоши. — Скоро объявят посадку.

Вместо ответа я лишь вздохнул и посмотрел на Аданешь. Больше всего в это мгновение мне хотелось, не обращая внимания на Мордовцева, подойти к Аданешь, обнять ее крепко-крепко и поцеловать. Я понимал, что больше ее не увижу. И от этой мысли мне вдруг стало так горько, так обидно. Ведь вот она стоит передо мной, женщина, которую я полюбил так, как никогда никого не любил. Здесь, вдалеке от родных мест, на высоте двух тысяч метров над уровнем моря, я обрел свое счастье. И почему, когда я, наконец, нашел ту единственную, с которой хочу навсегда связать свою судьбу, я должен с ней расстаться. Почему такая несправедливость?! Я смотрел ей в глаза, и мне было уже наплевать на правила, на Мордовцева, мне было все равно, что подумает обо мне консул и его жена, а уж тем более Семен.

Я подошел к Аданешь и взял ее за руку. Она смотрела на меня своими озорными угольками-глазками и улыбалась.

— Я приеду к тебе, — шепотом сказала она. — Ты будешь ждать меня?

— И ты еще спрашиваешь?! Я буду ждать тебя всю жизнь!

— Всю жизнь, надеюсь, не потребуется. Я что-нибудь придумаю, попрошусь на какую-нибудь учебу или стажировку и приеду. В самое ближайшее время… Я люблю тебя, Саша.

Неужели это не сон? Неужели я это слышу? Неужели она это произнесла? Целый ураган чувств поднялся в моей душе, мурашками пробежал по спине и защекотал в носу и глазах. Мне показалось, что я сейчас лопну от счастья. Я крепче сжал ее руку.

— Я люблю тебя, Аданешь.

— Поцелуй меня, — попросила она. — Если можешь.

Да, Аданешь прекрасно понимала, что сейчас не время и не место для подобных романтических сцен. Что, с одной стороны, на нас смотрят консул с женой (про Наташу речь не идет), Семен и, главное, Мордовцев, а, с другой стороны, из здания аэропорта, через стекло, за нами наблюдает полковник Маркос Габра. Но Аданешь, как и мне, было сейчас все равно. Главным для нас было то, что мы вот так стоим, держась за руки, смотрим друг другу в глаза и… любим.

Я крепко обнял Аданешь. Все остальное не имело значения. Люди и предметы вокруг превратились в простые декорации. Окружающие звуки слились в одну волшебную музыку, где отдельные партии представали собой шелест деревьев, пение птиц, отдаленный гул самолетов, топот десятков ног пассажиров, спешащих на рейс или, наоборот, с рейса — в город, урчание подъезжающих и отъезжающих автомобилей, шипение открывающихся дверей автобуса. Постепенно и эта музыка растворилась в бесконечности. На всем свете остались только мы с Аданешь, наше дыхание, биение наших сердец, а вокруг — лишь бесконечный, безмолвный космос…

Грянул выстрел. Я даже сначала не понял, что это выстрел. Просто что-то оглушительно хлопнуло. Я только почувствовал, как внезапно дернулось тело Аданешь, и тут же ослабло. Стайка испуганных голубей шумно вспорхнула и отлетела в сторону.

Аданешь обхватила меня за шею и удивленно посмотрела в глаза. А потом стала медленно оседать. Я смотрел на нее и не мог понять, что происходит. Мой мозг отказывался принимать это. Такого просто не могло быть! Время для меня остановилось. Тысячи мыслей вихрем пронеслись в голове.

Я медленно поднял взгляд и увидел… Джифара. Он стоял возле распахнутой дверцы серого от пыли «Фиата». На лице, изуродованном жуткими рубцами, играла зверская усмешка. Грязный серый балахон, накинутый на плечи, расходился спереди, обнажая грудь, на которой отчетливо виднелись глубокие раны. В руке Джифар сжимал револьвер, из ствола струился дымок. Я держал Аданешь под руки и неотрывно смотрел на этого зверя, на этого мистического афарца, который и вправду оказался неуязвимым. Он выжил после взрыва бомбы, когда полегли десятки его людей. Он выжил после схватки с самым опасным и кровожадным хищником — леопардом. И вот теперь он стоял здесь лицом к лицу со мной, и я ждал, что он опять крикнет: «Журналист!» Но он молчал и лишь криво усмехался своей, разорванной в схватке с леопардом, губой.

Из дверей аэропорта выскочил полковник Маркос Габра. Его подручные, выхватив пистолеты, открыли яростный огонь по афарцу. Но Джифар продолжал стоять, с ухмылкой глядя на меня из-под своих косматых бровей. Казалось, свинцовые пули, одна за другой, впивающиеся в его могучее тело, не причиняют ему никакого вреда, будто это не пули, а назойливые москиты. Он лишь слегка подергивался, будто ему щекотно. И только когда сам полковник выстрелил ему в голову, Джифар покачнулся и рухнул на дорогу лицом вниз.

Я сидел на асфальте, положив голову Аданешь себе на колени. Она виновато смотрела на меня, как будто просила прощения, а потом медленно прикрыла веки. Рядом в голос рыдала Наташа, суетились какие-то люди.

Я плакал. Слезы стекали с моего носа и капали на лицо Аданешь.

— Не плачь, — чуть слышно прошептала она, открыв глаза. — Ты уж прости, что обманула тебя… Пообещала приехать к тебе в Москву, но, видно, не судьба…

— Да что ты такое говоришь! Сейчас мы отвезем тебя в больницу, тебя обязательно вылечат. Вот увидишь!

Она попыталась улыбнуться, но только поморщилась.

— Ты… опять забыл… Я же медик… Я знаю… наверняка — мне уже… не помочь, — с трудом произнесла она.

Я отчаянно замотал головой.

— И тебе придется… — продолжала Аданешь, — ждать меня… всю жизнь. Как и обещал.

Я с остервенением кусал губы и оглядывался в поисках застрявшей где-то «скорой помощи».

— И последнее… Я ведь просила поцеловать меня. Ты так и не успел… Сделай это теперь.

Я склонился и прижал свои губы к ее сухим губам. Последнее слабое дыхание вырвалось у нее из груди, и она затихла. Жизнь в ее глазах медленно потухала.

Послышался приближающийся гнусавый звук сирены. Возле нас затормозил белый микроавтобус с красным крестом на борту. Из машины выскочили санитары с носилками. Молодой худощавый врач подбежал к Аданешь и, склонившись, приложил пальцы к ее горлу. Через некоторое время он поднялся и обреченно покачал головой.

Дальнейшее происходило, как во сне. Причем, в таком сне, о котором совершенно ничего не помнишь. Кто-то подхватил меня и долго-долго нес или тащил непонятно куда. Я не сопротивлялся и покорно шагал, а может, не шагал, а летел куда-то вслед за кем-то. Все вокруг вращалось с бешеной скоростью, я даже не успевал остановить взгляд на чем-нибудь. Потом словно десятки салютных залпов прогремели в моей голове, перед глазами забегали вспышки и отблески, и мне показалось, что я куда-то провалился.

Я пришел в себя только в самолете, когда мы уже поднялись выше облаков и стюардессы стали разносить напитки. Я попросил порцию джина в чистом виде. Наташа молча сидела рядом и смотрела в окно. На вопрос, будет ли она что-нибудь пить, девочка, не оборачиваясь, покачала головой.