Час двуликого - Чебалин Евгений Васильевич. Страница 28

— ...Вдумайтесь, сколь опасна идея, посеянная в голове хама: диктатура пролетариата. Еще никто и никогда не отказывался от диктата. Хама зовут к диктату. Он получает возможность диктовать обществу свой стиль поведения, свой метод бытия, который зиждется на животных рефлексах: добыл пищу, насытился, удовлетворил половой инстинкт с себе подобной. В его рудиментарном мозгу постоянно тлеет злоба к любому способу существования, отличному от собственного. И самое страшное состоит в том, что, завладев дубиной диктата, хам начинает крушить ею прежде всего прекрасное, лучшее, созданное творцами, — то, что ему непонятно и недоступно. Это особенно присуще русскому мужику. У меня ведь имение не только в Грузии.

Челокаев прижал к губам белоснежный платок. Глаза его зыбко мерцали в трепете свечного огня.

— Вы знаете, с чего они... — кашлянул, помолчал, справляясь с удушьем, — с чего они начали погром моей усадьбы? С севрского фарфора и хрусталя. Рассказал чудом выживший дворецкий. Они швыряли фарфор на паркет и топтали осколки. Потом стали отбивать от потолка лепные украшения, резать картины. А когда дом был разграблен, они черпали из отхожего места экскременты и плескали их на стены, на изрезанные картины. Княгиню Софико они уничтожили походя, между делом, раздавили как кошку... правда, с кошкой они обошлись гуманнее... была у нас чудная ангорская кошка... они просто опалили на ней шерсть. И после этого разошлись, пьяные от наслаждения, насытившись.

Митцинский отвел взгляд. Нестерпимо было смотреть в остекленевшие, залитые слезами глаза князя. Сказал, снимая нагар со свечи:

— Князь, это ужасно... слова здесь бессильны. Скажите, в вашем отряде действительно одни дворяне? Либо это молва, творящая легенду? В таком случае это бессмысленное занятие, слава, дела и мужество ваше давно переросли все мифы.

— Это не молва, милый друг. В моем отряде действительно только дворяне — шепицулта кавшири.

— Простите...

— Союз давших присягу. Мы караем дрогнувших в бою судом чести. Было два таких случая в самом начале. Больше они не повторялись.

— Закон сурового братства. А какова иерархия подчинения? Вы — вождь. Кто заменяет вас во время отсутствия? Например, сейчас.

— Совет, коллегия. Я подотчетен совету в своих действиях и обязан отчитываться в своих контактах. Но в бою я единовластен, владею правом на жизнь каждого.

Митцинский медленно откинулся на подушки, переспросил, не сводя глаз с Челокаева:

— Вы... подотчетны?

— А что вас в этом удивляет?

— Парламент в боевой группе.

— Вы упускаете один нюанс, милый друг: боевой группе дворян-единомышленников. Но ближе к делу. Я уполномочен группой и паритетным комитетом Тифлиса задать вам вопрос: что вы намерены предпринимать? Действия вашего меджлиса — примитивны и неорганизованны: сводились в основном к грабежам поездов и убийству активистов. Простите за резкость, но меджлис одряхлел, он архаичен, не видит перспективы, а его руководитель мулла Магомед просто неуч.

Князь нервно усмехнулся:

— Еще раз прошу прощения, но мы с вами имеем право на трезвые оценки, не так ли?..

— Продолжайте, князь.

— Фантазии меджлиса хватало лишь на организацию стихийных э-э... групп.

— Вы хотели сказать — шаек?

Князь рассмеялся:

— Это шокирует?

Митцинский молчал, улыбался, хлестко щелкал пальцами.

— Нет, князь. Меня никогда не шокирует истина. Мулла Магомед действительно недоучившийся арабист и примитивный организатор. Его больше интересует доля от награбленных ценностей и прибавления на скотном дворе, чем идейные мотивы в борьбе с Советами. У русских говорят: каков поп, таков и приход.

Челокаев завороженно придвинул к пламени свечи бокал с красным вином. Зябко передернул плечами.

— Омерзительно действует пурпурный цвет... будто впрыскивают шприцем в спину, в самый хребет подледную воду из болота... и она растекается вдоль позвоночника, студеная, черная, ядовитая... Спина вся, кости мертвеют и начинают распадаться на волокна мускулы...

Приблизил мертвенно-бледное лицо к Митцинскому, сказал шепотом:

— Мы льем много крови, шейх, потоки густой, хамской крови, я захлебываюсь в ней по ночам, и сны мои окрашены в пурпур... даже трава отливает багрянцем.

Откинулся к стене, поерзал лопатками по ковру, затих. Под глазом размеренно дергался живчик. Князь придавил его пальцем.

— Итак, продолжим. К чести вашего меджлиса следует сказать: они сознают собственную немощь и готовы вручить вам все бразды правления при формальном главенстве муллы. — Князь усмехнулся. — У нас был сильный довод, чтобы подтолкнуть их к такому решению: в случае несогласия с нами комитет прекращает снабжение меджлиса боеприпасами и продовольствием.

Митцинский склонил голову.

— Я принял их предложение.

Князь встал.

— Я счастлив, господин Митцинский. Я действительно счастлив иметь такого партнера в нашем деле. Правами, данными мне паритетным комитетом Грузии как посреднику между Закавказьем и Северным Кавказом, я уполномочен предложить вам самое тесное взаимодействие в нашей борьбе. Я имею в виду святая святых — явки, пароли, склады оружия на нашей территории, окна через границу, шифр для связи с Константинополем и парижским центром. Мы воздерживались от подобной откровенности с вашим меджлисом. Вы — иной масштаб, иной уровень организации. Вас рекомендует константинопольский центр. Кстати, они рекомендовали и некоего полковника Федякина как личность, способную стать во главе вашего штаба. Его координаты — станица Притеречная. Вы не пробовали войти с ним в контакт? Ах да... вы ведь здесь всего трое суток.

Князь упруго, бесшумно расхаживал по ковру, заложив руки за спину.

— Сядьте, князь, — попросил Митцинский. Князь удивленно поднял брови. — Я прошу вас.

Челокаев медленно опустился на тахту, выжидающе поднял подбородок. Митцинский поворачивал бокал с вином перед свечой, щурился.

— Действительно... завораживает. Есть нечто мистическое в этом цвете... Не торопитесь, ваше сиятельство, делиться со мной святая святых комитета. Боюсь оказаться бесполезным хранителем секретов, не принадлежащих мне.

— Как вас понимать?

— Вы сказали: нет имущих и бедных — есть творцы и исполнители. Прекрасно сказано, князь. Меня существенно занимает эксперимент, который затеяли Советы. Переделать исполнителя в творца в масштабах гигантской страны. Согласитесь — любопытно. Я намерен понаблюдать, что из этого получится. Думаю, что престарелому меджлису позиция наблюдателя больше придется по душе, чем навязанная вами роль всечеченского террориста. Я постараюсь убедить их в преимуществе обезьяны, которая наблюдает с горы за боем тигров. Это китайская мудрость, ваше сиятельство.

— Вы... хотите выдать меня?

Митцинский поморщился:

— Не ищите в моих словах потайного дна, князь. Я ценю прекрасное не меньше вас. Превратить плебея в мыслителя — прекрасная идея. Но она замешена на крови и жертвах. Волею судьбы вы оказались жертвой, князь, потеряли все. Склоняюсь перед вашим горем, оправдываю мотивы вашей мести. Я потерял в отличие от вас не так уж много. Поэтому мною движет сейчас лишь любопытство: оправдаются ли жертвы?

Челокаев медленно сжимал бокал. Белели костяшки пальцев, в бокале подрагивало густое багряное вино. Митцинский понял, что сейчас оно плеснется ему в лицо. Отпрянул:

— Князь! Не делайте этого, придется пожалеть.

Челокаев, глядя Митцинскому в глаза, наклонил бокал. Темная густая струйка полилась на полированный столик. На поверхности быстро расползалась лужица. Она выпустила гибкое щупальце, скользнула вниз, на ковер. Голубоватый ворс впитал влагу, побурел. Челокаев поставил бокал на ковер, легонько толкнул носком. Хрусталь приглушенно звякнул, бокал повалился на пол. Челокаев отходил к двери.

— Боже мой... вы... какая мерзость.

— Я сожалею, ваше сиятельство. Вы не захотели принять моей программы. Каждый имеет право на свою программу бытия.