Янтарная комната (сборник) - Дружинин Владимир Николаевич. Страница 12

Генерал смягчился, Лобода нравился ему: смело отстаивает свое дело и за Шабурова держится, несмотря ни на что. Тем яснее выпирало личное в рапорте Шабурова.

— Так Шабуров нужен вам?

— Обязательно, — твердо ответил майор. — Золотые руки.

— Добро, — весело сказал Мусхелишвили. — Но объясните, что с ним? Инженер, служба по специальности. Начальник у него… Вежливый начальник.

— Личное горе, товарищ генерал. Потеря близких.

Лобода обдумывал упреки генерала и на вопросы о Шабурове отвечал нехотя, сухо.

— А вы беседовали с ним?

— Неоднократно.

— Ваша звуковая машина, ваши листовки тоже Оружие. Почему он не сознает этого? Чем он дышит? Война не личное дело капитана Шабурова.

— Верно, товарищ генерал, — отозвался Лобода. Чем, однако, дышит Шабуров? Майор не мог ответить, он припомнил беседы с ним, короткие, колкие. Шабуров не раскрывал себя.

— Нехорошо, — произнес генерал. — Понять немца надо, это вы правильно сказали. Но своего подчиненного почему проглядели?

Лобода шагал из политотдела взволнованный. Сам того не замечая, он запел. Навстречу ему по талой, хлюпающей дороге шла колонна пехотинцев. Солдаты с любопытством взирали на странного майора. Запрокинув голову, подставив лицо мокрым хлопьям снега, он возглашал «Реве та стогне» и никого не видел.

Все это Лобода рассказал мне и Михальской. Все, без утайки, с той дружеской откровенностью, которая так располагает к нему.

— Да, друзья, генерал прав. Мы не помогли Шабурову. Как это сделать? Как?

— Отпустите его, — сказал я. — Силой держать не надо. Он еще в гражданскую, у Щорса, в артиллерии был. Тяжело ему у нас, товарищ майор. До того, что… «Победа, — говорит, — не вернет мне моих близких, все равно я конченый. Одно желание — побольше фашистов убить напоследок».

— Что? — воскликнул Лобода. — Победа не вернет?… Он так сказал? И вы считаете, нужно отпустить его? С таким настроением? Эх, писатель! — Майор смерил меня уничтожающим взглядом.

— Одной местью жить нельзя, — вставила Михальская. — Без света впереди, без веры в будущее… Это ужасно, Саша! Это моральное поражение.

— Да, мы тут проглядели, — продолжал майор. — На звуковке все рассыпались, нет настоящей спайки… Охапкин и тот в лес смотрит.

— У Коли семь пятниц на неделе, — сказал я. — Немецкий язык вздумал изучать.

Михальская засмеялась.

— Вы, писатель, удивительно наивны иногда. — Лицо майора уже потеплело. — Обойти пытаетесь все сложное, неприятное, хотите рубить узлы? Методом упрощения? Не выйдет. Побаивался я, признаюсь вам, как бы вы с Фюрстом не испортили музыку. Нет, молодцом! — Лобода обернулся к Михальской. — Ваше мнение?

— На пять с плюсом, — ответила она.

Я обрадовался. О трофейных документах, о моей поездке в лагерь я доложил Лободе раньше, как только приехал. Теперь предстояло решать, как быть дальше.

— Генералу я обещал перебежчиков, — пошутил майор. — Нет, серьезно, успехи у нас не блестящие. За авиаполевой, пожалуй, незачем гоняться. С листовкой осечка получилась. Их только сам Фюрст может убедить. Живой Фюрст, собственной персоной, у микрофона…

— Так и будет, — заявил я.

— Надеемся. А пока антифашиста для звуковки нет. Вирт занят в лагере, в комитете, да и неважная у него дикция. Насчет забавника того, вашего…

— Гушти, — подсказал я.

— Справлялся я. Все еще чертит. Спектакли дает разведчикам, Геринга, Геббельса изображает.

— Товарищ майор, — начала Михальская, — немцы давно не слышали голоса «небесной фрау».

Она выпустила изо рта комочек дыма, он медленно таял в воздухе. Она рассекла его карандашом.

— Что ж, согласен, — кивнул Лобода. — Поезжайте с писателем. Работы хватит на двоих. И напомните немцам, что вы та самая…

9

Попутчиком нашим оказался майор Бомзе из разведки. Михальская явно нравилась ему. Он болтал всю дорогу, не умолкая.

— Ох, и травит Гушти! Мы хохотали до колик. Геринг, — ну как вылитый…

— А польза от Гушти есть? — спросил я.

— А то нет? Красиво рисует. Память редкая: траншеи, бетонные укрепления — чертова пропасть всего понастроено. Взяли мы его творчество, сверили с данными аэросъемки. В общем совпадает.

— Скоро он освободится у вас?

— Потерпите.

Мои расспросы досаждали майору Бомзе. Отвечая, он смотрел на Михальскую, обращался только к ней. Я умолк.

— Вчера Усть-Шехонский к нам заходил, — продолжал Бомзе. — Из-за Гушти. А повод, собственно, я сам подал. Как-то на прошлой неделе залез в эфир. Переговариваются два немецких радиста. «Как поживает Курт?» Второй радист отвечает: «Нет Курта». — «Что, в отпуск уехал эльзасец?» — «Нет, в другую сторону». — «Куда же?» Тот радист смутился, промычал что-то невнятное, ну, словом, дал понять, что местопребывание Курта знать не следует. Черт его ведает, может, его к нам закинули? Ясно? Усть-Шехонский и прикатил. «Покажите, — говорит, — вашего фрица, надо с ним покалякать». Гушти ведь из Эльзаса. Ничего, все обошлось благополучно. Теперь Гушти проверенный, — засмеялся Бомзе. — Не беспокойтесь.

Майора Усть-Шехонского из контрразведки я знал. Он навещал нас и по службе и в часы отдыха. Держался просто, без многозначительности, пел с Лободой украинские и русские песни.

«Разумеется, нельзя подозревать Гушти, — подумал я. — Мало ли эльзасцев! А главное, съемка подтверждает его чертежи, он не обманывает нас».

«Виллис» одолевал промоины, расплескивал лужи. Сзади доносилось:

— От мужа известия имеете?… Ах, не замужем?… Развелись до войны? И не скучно?

Он подсел к Михальской поближе. Она отодвинулась.

Шабурова мы застали в палатке связистов, в бору на берегу реки. Саперы закончили работу, обновленный мост белел, как сахарный. По нему, тяжело громыхая, ползли танки.

Вид у Шабурова был кислый, приезд Юлии Павловны совсем не радовал его.

— Авиаполевую отставить, — сообщила она ему. — Курс меняется.

Охапкин повеселел, увидев Михальскую. К обеду сменил воротничок, пригладил жесткие волосы. Глотая фасолевый суп, вопрошал, может ли женщина с высшим образованием полюбить шофера или, допустим, токаря? Каково мнение капитана Михальской? Всем было ясно: это только завязка — Коля заведет речь о враче Быстровой.

— В Ленинграде одна женщина-конструктор в меня влюбилась. На танцах познакомились. Костюм мне подарила. Верите, нет? Еще галстук.

И это не новость для нас. Великодушная девица дарила Коле то мировой шарф всех цветов радуги, то ботинки, то рубашку. Если верить Коле, щедротами девицы-конструктора можно было одеться с головы до ног.

— Врешь ты все, Николай, — устало сказал Шабуров и бросил ложку в кастрюлю.

В кастрюлях пусто. Посуда вымыта, аккуратно поставлена в шкафчик. Пора в путь.

Я сел в кабину с Колей. Машина мягко съехала с пригорка, набухшего влагой, словно губка. Мартовское солнце грело по-весеннему. В талых водах колеса выводили гаммы: где поглубже, там звук пониже, где мельче — высокий, звенящий.

— Товарищ лейтенант, — сказал Охапкин, — у капитана Юлии Павловны есть кто-нибудь?

— Нет, — ответил я.

— Смешно, — бросил Коля. — Кто-нибудь должен быть.

«Она не такая, как, все», — отзывалось во мне. Она решила до конца войны быть «Юрием Павловичем», как ее прозвали машинистки штаба, капитаном в кирзовых сапогах, отвергающим мужские ухаживания.

— Весна, щепка к щепке и то лезет. А она же, как ни есть, баба, верно? Вот врач Быстрова, майор медицинской службы…

— Влюблена в тебя?

— Ага.

— А еще кто в тебя влюблен? Лейтенант Шахина из мыльного пузыря?

Таково было неофициальное наименование банно-прачечного отряда.

— Тоже, — выдавил Коля, глядя в сторону. — Только я ни в кого, товарищ лейтенант. Вот беда!

— Отчего же?

— Нельзя мне любить, — истово ответил Коля. — Если влюблюсь, тогда я себя беречь начну, товарищ лейтенант. Нельзя ни в коем случае. Хана тогда.

Звуковка катилась по снежной равнине, залатанной бурыми проталинами. На горизонте, где синел лес, невидимо ворочалось и гремело что-то огромное. Временами в этот гром врывался залп «катюш», будто тонны камней скатывались с железного лотка.