Борель. Золото (сборник) - Петров Петр Поликарпович. Страница 7
В свалке с шумом грохнулась железная печь… Толпа в давке застряла в дверях… Тунгусники с руганью покидали собрание.
Вихлястый с разбегу вытолкнул ногой широкую раму и, выскочив в окно, начал пригоршнями бросать снег на высыпавшиеся угли.
Когда пожар был затушен, в конторе остались только старые приискатели, которых Василий знал или видел раньше.
И будто только теперь начали узнавать его. Сразу заговорили о деле.
– Как живут города?
– Правда ли, что там всех собак поели?
– С чего начинать работу?
– Какую пайку определить?
В окна и открытую дверь тихо ползли теплые сумерки, и так же тихо укладывались тяжелые, непривычные думы. И в первый раз после семнадцатого года в стенах конторы пели, на зная слов, протяжно и нестройно «Интернационал». Глухие разрозненные голоса шли в таежную ночь…
Евграф ввалился в самую большую казарму. На широких нарах в кружок сидели десятка три пришлых сюда золотничников с взлохмаченными волосами и расстегнутыми воротниками рубах. Это была головка. Посредине майдана стояла черная от грязи лагушка с самогоном. На берестянке нарезаны большие куски свиного сала.
Казарма освещалась одним светцом, пристроенным к русской печи посредине помещения. Около светца верхом на скамейке лицом друг к другу два парня тешились в любимую игру. Они стравляли двух вшей: чья перетянет на свою сторону, тот выигрывал сухари и самогон.
Сунцов брезгливо поморщился, но, не подавая виду, привычно заскочил на нары в круг пьющего майдана.
К нему сразу протянулось несколько рук с деревянными чашками. Старый золотничник с безбородым сморщенным лицом оттолкнул остальных и протяжно зашамкал:
– Кобылка!.. Найдем почище…
Он поднялся и достал из сумки бутылку с желтым настоем.
– Вот, – стукнул он о берестянку, – по гостю будет и вино!
Старик вытер подолом залощенной рубахи чашку и налил ее Сунцову. Евграф Иванович приподнялся и протянул вперед руку.
Голоса смолкли.
– Гуляли ребята, – начал он, – да, видно, отгуляли. Перо вставляют нашему брату… Нашел волк на капкан – дергай в тайгу, пока нас псарня не слопала… Или лезь в этот капкан… Так вот куда – в капкан или лыжи смазывать дальше?!
Будто и стены и потолки разорвались пополам:
– Нашим потом и кровью пропахли прииски – в веру, в бога!
– Тайга ничья! Никто не сеял в ней золота!
– Новая пакость хуже старой!
– Нистожат народ на пайке и забивают баки пустоголовому рабочему пролетарии! – исступленно кричал Ганька.
Сунцов спустился с обрубка. С красного лица катился крупный пот, в глазах переливалась неуловимая муть.
– Не нам печалиться, ребята, – уже спокойнее начал он, озираясь по сторонам. – У них все шьется на живульку. Только глоткой мир потрясают…
И самодовольно рассмеялся:
– Американцы и немцы строят машины, а у нас накачивают политчехардой… Только зря думают здешние крикуны, что Еграха Сунцов один, как былинка в поле. Да если хотите знать – за нас все миллиардеры заграничные. Сегодня север ихний, а завтра товарищей коленом под мякоть – и ихних нет! Желаете, сейчас же получу деньги от иностранцев и закручу здесь карусель?!
– Это да… – замахал руками безбородый старик, давясь жвачкой.
По казарме шарахнулся пьяный смех.
– Проедят все, пролежат, проговорят, а потом снова амбары от ветра загудят.
– Ого-го! Это нашему козырю в масть!
– А местечко мы найдем, тайга не клином сошлась. Вон она, матушка-борель, до океана шваркай!
Только перед рассветом Сунцов вывалился из казармы. На сером фоне ярко выделялось его красное лицо. В горах резко отдавалось звонкое цоканье подков.
Из казармы вслед тянулась в грохоте и чаду старинная песня:
Пришлые золотничники пили мертвую, и Евграф Иванович знал, что они будут пить до тех пор, пока есть хлеб и самогон.
Еще вместе с покойным отцом он тунгусничал здесь, а вот пришли чужие порядки и перевернули все по-своему. Но не из таких Евграха Сунцов, чтобы падать духом. Тайга – пустыня, а хлеб и золото есть. Ну, махнуть на Калифорнийский, на Забытый, приискатели везде шляются.
Однако внутри копошился какой-то страх и злоба вместе: это медведевская угроза запала в сердце и шевелилась там змеей.
«Надо действовать осторожно, а то слопают “товарищи”», – шептал чей-то чужой голос.
Закинув за луку седла поводья, он соскочил с иноходца у своего крыльца. Разгоряченная лошадь привычно прыгнула через жерди забора и остановилась у стойла, потряхивая уздой. Она знала, что будет стоять здесь до утра, пока выспится хозяин и пустит ее к корму.
6
Рудком, ревком и распред поместились в одном здании – в старой конторе. Дыры в проломанных окнах затыканы травой, а снаружи Вихлястый еще с утра на второй день после собрания приколотил дощечку с надписью углем: «Рудуправление».
Внутри – три стола на всех служащих, а Качура с распредом приютились в углу, около ветхого топчана.
На изрытых каблуками полах и изрубленных подоконниках заплатами въелась засохшая грязь. Сиденьями служат четыре-пять обрубков и столько же безногих стульев. Посредине помещения все та же чугунная печь. Вверху, под самым потолком, в густых паутинах колышется чад. В дверях и на подоконниках, сидя и стоя, с утра до вечера в базарной сутолоке толкутся приискатели. И тут же, в облаках пыли, секретарь ревкома Залетов, бывший десятник, изо дня в день ворошил старинный шкаф с конторскими бумагами (книги уцелели, видимо, потому, что толстая бумага не годилась на раскурку).
На желтом маленьком лице Залетова чахлая бородка. Сквозь тонкую, еще фронтовую шинель выпирают узкие плечи. По росту и сложению секретарь похож на мальчика и с резвостью и задором подростка воюет в архивном склепе.
– Это вот тебе, Качура, на выдачу провизии!
И на скрипящий топчан летит толстая книга в матерчатом переплете.
– А завтра товарищ Медведев тебе секретаря мобилизнуть распорядился, Сунцову Валентину… Девка на ять… – хихикнул старику в бороду и снова катышком умчался к шкафу.
Качура, как старая лошадь, отмахнулся, точно от овода, и повернул сонное лицо в толпу.
И в этот же момент на топчан прилетел затасканный кусок мерзлой свинины.
Вплоть к самому столу протискалась Вихлястиха, полная грудь ее колыхалась, голос прерывался, глаза были дикие. И бабья трескотня раскатилась по конторе:
– Что, сам деле – за собак, што ли, считаете… Ты вот сам попробовал бы этой маслятины… В рожу бы натыкать… Кошка другой раз жирнее этой бывает. Мы на Ленских семь лет робили и не однова такую падлу не варили, а вы к чему приставлены?! Небось Никитка своей Насте не такой дал, а самый зад отлящил.
Толпа грохнула хохотом.
Из задних рядов вывалился на середину бородач. Жесткие усы старика топорщились и шевелились вместе с морщинами.
– Тише, кобылка, ш-ша!.. Мое слово будет такое: раз ты баба идейнова человека, то гожа или не гожа эта говядина, лопай за обе шшоки и не бреши на постную молитву, окаянная душа!
В толпе баб ручейком пробежал насмешливый колючий ропот:
– Вот как завши-то жисть куражат!
– Нате, девки. Без году неделя на должности и задается!..
Что твоя хозяйка прежняя.
– Харкнул бы ей, Качура, в гляделки-то, чтобы со смеху закатилась…
А Качура морщил подслеповатые сонные глаза и будто искал кого-то среди собравшихся.
На галдеж из-за дальнего стола поднялся Вихлястый и пьяной походкой направился к топчану.
– В чем дело?!
Завидя свою жену, одной хваткой за круглые плечи завернул ее лицом к дверям. Но бабы, как утки в испуге, дружным ревом вступились за нее:
– А ты языком болтай, да рукам воли не давай. Ячеешник таловый!
– Как ранее, так и теперь такие, видно, бабьи права…