Державы верные сыны - Бутенко Владимир Павлович. Страница 10

Конные разведчики Девлет-Гирея доложили утром, что кочевья едисанцев и казачьи полки приближаются к Черкасскому тракту, на котором замечен большой обоз с провиантом, направляемый из России на Кубань и Кавказ. Эти же лазутчики поведали, что верные им едисанцы сообщили место будущего становища. С востока и юга оно ограничено изгибом полноводного Большого Егорлыка, а с севера шумливой Калалы, как раз и сливающихся здесь. Получалось, что казаки и ногайцы сами лезли в западню!

7

То, что поступил опрометчиво, сев на лошадь, Леонтию Ремезову стало понятно уже на исходе первого дня пути. Вновь разболелась рана, бросило в жар, и он покорно улегся в арбе аул-бея, в которой ехали две молодые жены Керим-бека. Несмотря на то, что сотник жил у них почти месяц ни Мерджан, ни Алтынай не снимали платков, из-под края которых видны были только глаза. Но почему-то Леонтия необъяснимо влекло к Мерджан, – была она высока, стройна, в движениях уверенна. Ее сомужница выглядела старше, вследствие чрезмерной полноты и неповоротливости. Между женами иногда вспыхивали перепалки, но тут вступала в спор первая жена аул-бея и – водворялся покой.

Слуга его, казак Плёткин, ехал следом за арбой на верблюде и, костеря глуповатое животное, частенько слазил на землю. Однако, свою лошадь, заметно отдохнувшую за последнее время, округлившуюся в боках, седлать не торопился. Жалел, разумеется.

«Когда же полк догоним?» – с тревогой гадал Ремезов, глядя на влекущиеся мимо скаты холмов, кустарники, приречные камыши. Временами кочевье оказывалось на гладкой, как стол, равнине, теряющейся в дымке горизонта. И тогда выхватывал глаз стада дроф, пасущихся вдоль солончаковых низинок, журавлиные стаи, опустившиеся на роздых. Птичьи концерты не умолкали ни на час. Жила степушка своей извечной жизнью!

Внезапный снежный буран заставил Керим-бека остановить дальнейшее продвижение. Он приказал стать арбам и повозкам полукругом под прикрытием зарослей боярышника и фундука. К счастью, кое-где на ветках еще держались орешки, и аульная детвора принялась дружно лакомиться.

Плёткин почему-то в этот день был, как никогда, угрюм и насторожен. Он сбатовал [16] своего верблюда, отогнал на край бурьянов, и неотлучно находился при командире. Когда прислужники и жены аул-бея развели костер и стали на нем готовить калмыцкий чай, Иван наклонился к сотнику, лежащему на арбе.

– Ваше благородие, извелась душа по своим. Надо от этих нехристей отбиваться. Я даве видал наш разъезд казачий, он по бугру мелькнул. Должно, и полк поблизости.

– А как реку одолеть? Разлив широк.

– А я сплаву смастерю. На решетку, что от юрты, камыш уложу. Абы вас перевезти, а я и на коне переплыву. Зараз метелицу переждем, а там потеплеет. Вы скажите бею, чтоб подсобил в переправе. Да и харчей нехай бабы его дадут, покамест своих достигнем.

Леонтий слушал казака, поглядывая, как Мерджан наливала в закопченный большой котел воду. Она нравилась ему с каждым днем всё больше, казалась еще красивей. Недели две назад Керим-бек привел в свой шатер, заплатив большой калым, юную женушку Айгюль. И теперь не разлучался с ней, баловал, освобождая от всякой работы. Старшая жена аул-бея, уже поблекшая тетка, безропотно мирилась с медовым месяцем мужа, но в глазах Мерджан замечал Леонтий презрительный блеск, когда появлялся аул-бей вместе с младой женой. И трудно было понять, почему ей предпочёл муж какую-то тщедушную девчонку? Вероятней всего, была неласкова с ним, холодна. По этой причине и не могла зачать ребенка…

– Хороша баба, эта Мерджанка, – поймав взгляд сотника, кивнул Иван. – Да и по-нашенски кумекает. Спрашивала, чи женат вы, ваше благородие.

– Помоги мне встать.

Ремезов, опираясь о плечо казака, стал на землю. Прихрамывая, подошел к костру погреться. Мерджан встретила его улыбающимися глазами. Проворно и легко подхватила со своей арбы сундучок и поставила к ногам русского, показывая рукой, чтобы садился. Леонтий, смущенный и тронутый заботой ногаянки, кивнул в знак благодарности. Между тем боль в левой ноге почти не ощущалась. Недаром знахарь аульный заставлял его по ночам прятать ноги в мешок из собачьей шерсти.

Мерджан с прислужником, рубившим конину, стряпала похлебку. В воздухе, посветлевшем после метелицы, искрилась снежная пыль. И земля окрест, и подводы, и крупы животных были в мучнистом, по-весеннему, снежке. А кусты боярышника дивно узорились черно-белыми ветками. Густо и пряно пахло дымом, – бурьянно-кизячным, стелящимся по-над степью.

Вдруг откуда-то с неба, широко разбрасывая крылья, стала резко снижаться серо-палевая дрофа, угрожающе кугикая. Леонтию показалось, что ее кто-то подбил. Но, рухнув на прибрежный взгорок, здоровенная птица (гораздо крупней станичных индюков) засеменила когтистыми лапами по целине наутек, с обвисшими, покрытыми слоем льда крыльями.

Плёткин, схватив двурогие вилы – первое, что попалось под руку, – припустил вдогон. Мчалась дрофа прочь с поразительной скоростью, издавая невнятный клекот и размашисто кидая ногами. Но и казак явил такую прыть, что расстояние между ними стало неуклонно сокращаться. Бедная птица, обессилев от ледяного панциря, сковавшего оперение после дождя и ударившего следом мороза, закричала отчаянней. Несколько раз попыталась взмахнуть огромными крылами, но не смогла. И, сбавив ход, развернулась, нацелилась клювом отражать угрозу. Казак с разбегу саданул древком вил по ногам дрофы, подсек, а затем уже добил ее, распластанную…

Ногайчата, бежавшие за Иваном-эфенди, с радостными криками сопровождали обратно охотника, волокущего тяжелого дудака за шею. С потного лица казака не сходило довольное выражение. Он швырнул добытую птицу под арбу бейских жен и, переведя дух, вымолвил:

– Никак не менее пуда, господин сотник. Тяжелючая – ужасть! На пол-аула хватит!

Джамиля, биринджи-жена [17], позвала двух аулянок, которые быстро ощипали дрофу, осмолили на костре и, выпотрошив, передали одному из джор [18] Керим-бека. Тот нанизал тушку птицы на вертел и принялся жарить на углях из ивовых и алычовых коряг, найденных возле реки. Ватажка детей крутилась поблизости, ожидая угощения.

Потеплело, раскрылось на западе вечернее небо. И закатные лучи медно-красной дорожкой пролегли по разливу Еи, окрасили степное заснежье. С кустов стали осыпаться влажные, как сахарная крошка, комочки. Напористей затрещал костер. Ремезов, протягивая руки к огню, искоса наблюдал за красавицей Мерджан, хлопотавшей у котла. Украдкой и она посматривала на статного казачьего офицера, щуря от дыма свои прекрасные зеленовато-серые глаза.

Семейство Керим-бека принимало пищу отдельно, у костра. Единственным приглашенным был мулла. Этот щупленький старик, однако, обладал завидным здоровьем. Несмотря на многократные молитвы в течение дня и ночи, мулла всегда был собран, бодр и разговорчив. Мудрый властный взгляд и неторопливость в движениях невольно вызывали у окружающих к нему уважение. За ужином, как наблюдал Леонтий, сидя на арбе, священнослужитель в чем-то пытался убедить Керим-бека, но тот возбужденно возражал, вскидывал руки, бросая на застланную кошму куски конины. Разобрал Ремезов только два слова: «Девлет-Гирей» и «урус-эфенди» [19]. По всему, снова речь шла о войне, об угрозе нападения турецких разбойников.

Аул-бей сидел в окружении мужчин, у самого огня. Женщины – поодаль, тихо переговариваясь и осаживая детей. Леонтий снова смотрел на Мерджан, испытывая неведомую душевную тягу, любуясь ею и замирая от сладкого волнения. Он прислушивался, когда говорила она, и находил, что голос ее певуч и приятен. И, поглаживая отросшую щетину на подбородке и щеках, корил себя, что не удосужился побриться кинжалом…

Дым от костра, предвещая краснопогодье, поднимался отвесно. Вскидывались ввысь искры от сгоревшего бурьяна. Сотник смотрел на столб дыма, с огнистыми проблесками, на звездное небо, в смутной пелене. И с грустью думал о своем курене в Черкасском городке, вспоминал отца и мать, сеструшку Марфу. Посылал домой гостинцы с оказией накануне Рождества, а весточку получить так и не успел, поскольку направили их полк в восточную сторону, безвестную глухомань.