Державы верные сыны - Бутенко Владимир Павлович. Страница 42
– Я поддерживаю слова уважаемого владетеля! – заявил престарелый и чтимый всеми Касай Атажукин. – В покровительстве у России много лет находились калмыки. А теперь они бежали в Китай, потому что подверглись притеснениям русских. Калмыки знали, куда бежать. А нам? В горы уходить? Мы должны остановить русских на Тереке! И начинать надо с разрушения с Моздокского городка!
Шабаз-Гирей, полный, приземистый, с заостренной бородкой, точно брал на прицел выступающего своими цепкими зелеными глазами и внимательно выслушивал, не торопясь с ответом.
Несколько командиров, в том числе черкесы и кумыкский салтан, высказались за первоначальное разорение казачьих станиц, с тем, чтобы у осажденных в крепости не появилось подкрепление.
– Эти казацкие селения сами сдадутся! – возразил Татарханов. – Когда мы обложим крепость, русские запросят пощады. Вспомните, год назад мы собрали двадцать пять тысяч воинов, чтобы разбить корпус Медема. Но этого не сделали по малодушию, потому что генерал-майор вернул нам пленных. На этот раз отступать нельзя!
Совет затянулся до вечера. И оставалось последнее слово за главнокомандующим, крымским калгой. Но Шабаз-Гирей не спешил с выводом, тщательно обдумывал сказанное другими.
Травянистая лесная поляна, на которой полукругом сидели военачальники, прежде освещенная солнцем, покрылась синей тенью. Пахнуло из ельника хвойной свежестью. Разноголосо и весело разливались на закате птицы.
Калга молчал, наблюдая за тем, как мягко и покойно покидал землю этот день, и начиналось таинство прихода ночи…
– Властью, данной мне крымским ханом Девлет-Гиреем, повелеваю! – произнес он, подняв голову. – Ранним утром выступать походным порядком к Моздоку. И стать на виду у русских, чтобы показать нашу силу и навести на них страх. А затем меньшей части держаться у крепости, пока большая часть не истребит казачьи селения. А после этого, соединяясь, мы начнем штурм или затяжную осаду!
Решение калги всех устроило. Мурзы, владетели, уздени разошлись, воодушевленные и повеселевшие. Война с неверными, о которой уже два года помышляли в Кабарде, начиналась завтра…
После намаза и ужина со своими приближенными калга уединился в шатре и приказал привести пленников, чтобы решить их судьбу. Вначале, когда доложили о пленении узденя и русского унтер-офицера, он хотел было казнить их тотчас. Смолоду отличался Шабаз-Гирей замкнутостью, потому постоянно как бы оттеснялся на вторые роли. Но теперь он находил странное удовлетворение в том, что мог давать приказы и, по своему усмотрению, лишать человека жизни или миловать. В последние дни не давала калге покоя мятежная мысль: а что ежели себя объявить ханом, а Девлета устранить? Но он отгонял ее с суеверным страхом: только бы не заподозрили шпионы брата, оставленные для наблюдения! Да, он достойней Девлета, он полгода в седле и не выпускает из рук оружие. Именно он командует войском, а не Девлет! Почему же все почести не ему?!
Разбирал сон, и усталость тяготила спину, когда ввели первым русского. Унтер-офицер, очевидно, выходец из солдат, запомнился большими щетинистыми усами, аскетичным лицом и сутулой фигурой. Понурый как будто вид оказался обманчивым, – на калгу он устремил свирепый взгляд!
– Где служишь? Как зовут? – через переводчика задал вопросы Шабаз-Гирей. – Сколько воинов в крепости?
– Я с тобой, басурманин, гуторить не стану, – задыхаясь от гнева, проговорил пленный. – Я матушке царице присягнул… И помру, как честь армейская велит! А тебя и османов не токмо разобьем, но и Крым завоюем… Русского солдата ничем не устрашить…
Шабаз-Гирей раздраженно махнул рукой, давая знак увести и казнить.
Следом дюжий охранник втолкнул кабардинца в окровавленной черкеске, еще молодого человека, обритого наголо, с побледневшим красивым лицом. Он остановился, глядя не на калгу, а в сторону. Слабость от кровопотери покачивала его, но парень держался из последних сил, стоя с поднятой головой.
– Говорят, ты зарубил троих моих воинов? – сдержанно промолвил Шабаз-Гирей, ожидая услышать подтверждение.
Пленник не повел бровью, точно не услышал.
– Ты магометанин? – повысил калга голос. – Или новокрещенный?
– Нет, я веры моих предков. Другая религия мне не нужна, – твердо произнес пленный. – Мой народ охраняет Горный дух!
– Значит, ты язычник? – с небрежением переспросил Шабаз-Гирей и ухмыльнулся. – Многие кабардинцы приняли ислам. И никто из них не вразумил тебя?
– Я не изменил вере! – повторил раненый, пошатнувшись.
– Пусть так. Оставайся язычником. Но как ты посмел, неразумный, выступить с оружием против соседей и против меня, крымского калги?
– Я защищаю свою землю. Мой род притесняли владетели Большой Кабарды… А русские дали свободу.
– Гяуры не могут дать свободы, глупец! – выкрикнул, встав на ноги калга. – Только мы несем ее Кавказу!
– Вы явились убивать… – возразил парень. – А нам нужен мир!
– Тебе уже ничто не понадобится! – ожесточился Шабаз-Гирей, гневно глядя на кабардинца. – Через минуту с твоих плеч слетит голова! А ведь ты, смельчак, только начал жить!
Пленник усмехнулся и посмотрел пристальным глубоким взглядом, от которого даже у свирепого воина дрогнуло в груди.
– Да, ты – храбрый воин, – вдруг скороговоркой произнес Шабаз-Гирей. – Мы, Гиреи, всегда уважали врагов. Я даю тебе возможность искупить вину. Я готов помиловать тебя, если в дальнейшем ты согласишься воевать с нами против неверных!
– Ты – безумец, калга, – дерзко бросил кабардинец, открывая в улыбке ровную подковку молодых зубов. – Ты не понимаешь нас. Мы не можем воровать у самих себя честь!
Спустя полчаса к Шабаз-Гирею привели из походного гарема наложницу. Но он отверг ее, рассердившись, что недостаточно умащена снадобьями и, к тому же, явилась с кислым лицом. Слуги ждали последующих приказов, но калга молчал. Его выбило из привычно властного состояния непокорное поведение кабардинца…
Днем 10 июня десятитысячная армия Шабаз-Гирея подступила к Моздоку. С крепостного редута было хорошо видно гарцующих всадников, пехоту, лучников. Впереди выступали кабардинские владетели, все более поддаваясь азарту. Они неостановимо двигались к главным воротам крепости, точно забыв о приказе калги!
Слаженный залп пушек с крепостных бойниц отпугнул передние ряды атакующих. Конница повернула вспять и присоединилась к отрядам, обходящим городок стороной. Шабаз-Гирей, оценив положение, не стал рисковать и первоначальный план изменил: всю боевую мощь своего войска бросил на станицы!
Стремительный поток татарской армии растекся на рукава. Пять отрядов конницы атаковали станицы Мекенскую, Галюгаевскую, Ищерскую, Калиновскую и Наурскую. К удивлению крымчаков и их союзников, в четырех из этих станиц не оказалось ни души. Озлобленные своей неудачей и хитростью казаков, мстя им за это, правоверные предали казачьи жилища, строения, сады огню и полному разорению. Пламя пожарищ подняло в небо черное облако пепла, видное за десятки верст.
И только отряд крымчаков, посланный к Наурской, не выполнил приказа калги. Встреченный залпом четырех пушек, он отступил. И гонец донес Шабаз-Гирею, что множество казачьего люда собралось в Наур-городке. Калга, обрадованный тем, что можно разбить казаков одним ударом, дал команду всем командирам прибыть для подготовки к штурму.
12
Мерджан очнулась на вторые сутки. Открыла встревоженные глаза и шепотом попросила водицы. Дежурившая у постели Марфуша, помня наказ станичной знахарки, напоила ее свяченой водой из ложки. Молодайка едва шевелила бескровными сухими губами, с трудом делала глоточки. Потом приподняла голову и огляделась.
– Биз тюневин мусафирликке бардыкъ? – спросила Мерджан, снова смежая свои длинные темные ресницы. – Эбет?
– Я же не понимаю по-вашему, – с улыбкой напомнила девушка, ободренная, что к пострадавшей наконец-то вернулось сознание. – Что ты хочешь, голубушка?
– Мы вчера в гостях были? Да? – повторила Мерджан по-русски. – Голова так болит… Ничего не помню.