Последний часовой - Елисеева Ольга Игоревна. Страница 42

Утром канцлер перечитал ее письма. Вот 1818 год, после Аахена. «Добрый друг, как удивительно переменился мир. Как я переменилась! Встреча с вами стала моим самым дорогим и глубоким воспоминанием. Четыре года назад в Лондоне вы показались мне таким холодным и устрашающим. Вы назвали меня большой, худой и любопытной женщиной. Неужели правда?»

Смешно вспомнить. Да, она ему ужасно не понравилась. Когда у дамы на лице – анатомия болезни, любой отступит. Но 22 октября на рауте у графини Нессельроде им довелось говорить. Странное это состояние, когда двое, вдруг сцепившись языками, осознают, что, кроме них, другие не понимают ни слова. Наполеон был на Святой Елене, но все продолжали бояться, а Клеменс уже знал – мир изменился навсегда. Долли тоже. Ее прозорливость поражала.

«Мое сердце бросилось тебе навстречу. Прежде я видел тебя, но не всматривался. Ты глядела сквозь меня, не замечая. Один бедный Бонапарт послужил нам посредником».

Ловкая Долли! Она не упустила случая. На следующий день вся дипломатическая компания отправилась в Спа на воды. Экипаж австрийского министра пострадал при переезде первой же канавы. Сломанная ось, слетевшее колесо. Всякий готов был распахнуть перед ним дверцу своей кареты. Но графиня сделала это первой. Сначала они только говорили… Потом, уже потрясенные друг другом, обедали в дрянном кабачке, где Клеменс открыл в спутнице зверский аппетит. Если ему после близости требовалась хорошая сигара, то ей – цыпленок на вертеле! «Я уже не могу не видеть тебя. Лгу всем, что мой экипаж не готов, только бы продолжать путь вместе».

Из Аахена Ливены уехали в Брюссель в свите вдовствующей императрицы Марии Федоровны. «Холодный, пустой день. Я нашел тебя, чтобы потерять. Прошлое, настоящее и будущее – все против нас». Ему казалось, они не встретятся. Но Ливены вернулись, и Долли без предупреждения явилась в его театральную ложу.

То был рассчитанный ход. Больше всего Клеменс хотел ее видеть, потому что знал: это невозможно. И она выглянула из-за складок бархатной портьеры. Всего на несколько минут. «Ты принадлежала мне. Не спрашивай меня, что я испытывал. Если бы ты не чувствовала того же – не отдалась бы так стремительно».

Дела призывали Клеменса в Вену. Русский посол с женой ехали в Париж. «Твой император! О, как я его ненавижу! Он собирается в Австрию. И мне туда же! Из-за его идей я лишен пары вечеров наедине с тобой!»

С этого дня Лондон, такой прежде желанный, стал для Долли пустыней. «Если бы ты мог оказаться здесь летом! Сколько бы нам представилось случаев для встречи! Вчера ночью я возвратилась в наш дом в Мидлтоне. Светила луна, я сидела на балконе спальни. Она могла бы стать твоей, ты вошел бы, мы бы тихо сказали друг другу несколько слов… Мне снилось, что из опасения быть услышанным ты взял меня на колени и шепчешь в самое ухо. Я чувствовала биение твоего сердца под своей ладонью и проснулась оттого, что мое едва не выскакивало из груди».

Расстояние охлаждает пыл. «Мы научились довольствоваться малым. Я так редко могу сказать тебе: добрый день – что прихожу в восторг от случая писать без свидетелей. Бывало ли, чтобы тебя обожала женщина, а ты не мог ответить на ее страсть? Какие чувства она у тебя вызывала: раздражение, презрение, жалость?»

Долли боялась его потерять! Смешно. В конечном счете именно он потерял ее. Но тогда письма-жалобы, письма-просьбы доставляли ему удовольствие. «Я любил много и многих. Княгиню Багратион, Каролину Мюрат, маршальшу Жюно, герцогиню Саган. И все скандально. С шумом, дуэлями, побочными детьми. А женился без чувств. На внучке канцлера Кауница – и только ей хоть чем-то обязан».

Пока он изображал ментора, Долли шаг за шагом завоевывала британский Олимп. В Вероне она уже держала свой салон. «Я люблю движение и болтовню. Что тут дурного? Общество важных персон льстит моему самолюбию. Каждый вечер конгресс собирается у меня. Вы сами через графа Нессельроде предложили сделать мой дом центром людей нашего круга». Именно там они перестали прятаться. Открытость – лучший щит, ведь о них уже говорили в свете. Обезоруживая сплетников, Меттерних писал жене: «Клянусь, графиня Ливен – мое единственное общество. Каждый вечер я провожу у нее на глазах всего дипломатического корпуса».

Кто бы мог подумать, что их рассорят проклятые греки?!

Теперь Клеменс намеревался вернуть письма. Утром у него было назначено рандеву с Христофором Андреевичем. Высокая худая фигура двигалась навстречу канцлеру по Большому залу Невской анфилады.

Два церемонных поклона.

– Жена просила вручить вам этот конверт. – Граф Ливен протянул собеседнику увесистый сверток.

Его желчь и нежность за семь лет!

– Ваше сиятельство не откажется принять на себя обязанность курьера? Вот то, чего госпожа графиня ждет в ответ.

Был ли разрыв окончательным? Как сказать. Одно Клеменс знал точно: стоит позициям сблизиться, и встреча с Долли неизбежна.

– А знаешь, что было бы хорошей шуткой? – Временами Никс непроизвольно переходил с Александром Христофоровичем на «ты». – Взять да и подписать заемные векселя моим именем. И поставить Ротшильдов перед свершившимся фактом. Разве нам помешают сто тысяч фунтов в теперешних обстоятельствах?

Идея была хороша. Особенно приятно представить лица Натана с братией, дававших деньги заговорщикам, а получивших ответ от законного правительства.

Однако придется отдавать. И каких привилегий тогда потребует банкирский дом? Коготок увяз – всей птичке пропасть.

– Интересно, кому из заговорщиков предназначался заем? Северу или Югу? – Бенкендорф испытывал острое желание пройтись по кабинету, но государь стоял, а следовательно, и ему было неприлично шататься, как маятник. – Теоретически получить векселя в Петербурге могли и те и другие. В Кавалергардском полку полно сторонников Пестеля. Однако нет смысла везти заемные письма через всю страну, когда их легко переправить из Европы в ту же Одессу. Где получателем оказался бы сам Пестель или его соучастник генерал-интендант 2-й армии Юшневский.

Николай жестом указал собеседнику на диван, а сам оперся спиной о подоконник, сделав вид, что тоже присел.

– Чем меньше звеньев в цепи, тем безопаснее. Вероятно, заем предназначался не южанам.

– Ваша логика ясна. Но можно посмотреть и с другой стороны. – Царь явно не был удовлетворен рассуждениями генерала. – У кого из близких к мятежу лиц настолько тесные связи с Англией?

Они перебрали несколько фамилий, и к глубокому неудовольствию Бенкендорфа мелькнуло имя Воронцова.

– Нет никаких доказательств, что он вообще знал о заговоре.

– Почему вы его все время выгораживаете? – с неудовольствием бросил Николай. – Кто подходит больше? Если его отец был замешан в английском комплоте против моего отца, то почему сыну не пойти против меня?

Генерал-адъютант почувствовал, что государя настроили против Михаила Семеновича. Кто и зачем? Чернышев? Нессельроде? Дибич? «Всех, всех хотят отнять. Сначала Бюхну. Теперь Мишу. Не дам!»

– Ваше величество, я сам летом прошлого года ездил в Одессу. И получил от Воронцова прямой ответ, на какой стороне он намерен выступать, если разразится мятеж.

Император опешил.

– Вы имели такое приказание от моего брата?

– Нет. – Александр Христофорович покачал головой. – И так все было ясно. Я боялся, что после обид и унижений минувшего царствования Воронцов примет пагубное решение. Но его верность осталась неколебимой. Мне следовало побеспокоиться о другом из своих друзей…

Николай опустил глаза, что делал нечасто.

– Я благодарю вас за откровенность. И не забуду ее. Мне бы хотелось, чтобы у меня был такой друг.

Оба почувствовали мгновенное смущение и, чтобы справиться с ним, быстро заговорили о деле.

– Воронцов никак не мог приехать в Петербург в сентябре. Если бы нити вели к нему, векселя оказались бы в Одессе. Там тоже есть английские ювелирные магазины. Здесь, в столице, должен быть другой человек, связанный с Англией еще прочнее. С финансовыми кругами, с махинациями…