Вайделот - Гладкий Виталий Дмитриевич. Страница 45

Строительство гати постепенно превратилось в жестокую игру: днем сарианты и полубратья ордена ее сооружали, а ночью пруссы разрушали. Не помогали никакие дозоры, даже усиленные; пруссы появлялись неожиданно, непонятно откуда, и на гати начинался кровопролитный ночной бой, который почти всегда заканчивался поражением тевтонского воинства – большей частью кнехтов. Рыцари старались особо не утруждать себя ночными бдениями; им нужен был размах, а не какие-то мелкие стычки с варварами, которые воевали не по правилам, нанося удары не в открытую, а подло, исподтишка. Чаще всего рыцари даже не успевали вступить в бой, потому что пруссы, положив с десяток кнехтов, быстро отступали. Тогда маршал Дитрих фон Бернхайм приказал соорудить плоты для переправы войска на остров в тех местах, где глубина пролива позволяла (большая его часть представляла болото, чуть прикрытое водой), что и было сделано в течение двух недель.

Наконец тевтонцы добрались до валов крепости, однако это им не помогло. Оказалось, что валы Хонеды были вымазаны глиной, которую щедро поливали, и кнехты испытали ни с чем не сравнимое «удовольствие» прокатиться по скользкому глиняному склону, как на санках, чтобы очутиться внизу в некоем подобии ежа – проклятые варвары стреляли исключительно метко, и те, что пошли на штурм твердыни пруссов, были сплошь утыканы стрелами.

В общем, взятие крепости затягивалось на неопределенное время к радости маркитантов (их товары шли нарасхват по двойной, а то и тройной цене) и к большой досаде отца Руперта, которому не терпелось заняться любимым делом – превращением диких варваров в богобоязненных и покорных христиан. Правда, он подозревал, что крестоносцы мало кого из защитников крепости оставят в живых, но даже одна– единственная заблудшая душа, которую монах намеревался затащить в лоно католической церкви, будет очередной ступенькой лестницы, ведущей на небеса, по которой он поднимется к вратам рая. А иного отец Руперт и не мыслил; должен же Господь наградить своего верного слугу?

И только Хуберт не испытывал нетерпения и легко относился к неудобствам. Ему нравилась и природа, и великолепная солнечная погода, и быт воинского лагеря, и грубые шуточки кнехтов, и даже недостаток продуктов, который лишь подхлестывал его воображение, заставляя ловчить, мошенничать, подворовывать; он был в своей стихии и крутился как вьюн на раскаленной сковородке, при этом умудряясь не поджариться.

Менестрель развлекал рыцарей пением воинственных баллад, за что те платили ему мелкой монетой или объедками; поднимал боевой дух кнехтов, распевая скабрезные песенки собственного сочинения, и хохот грубых вояк часто заглушал шум прибоя; любезничал с маркитантками, хотя, по правде сказать, они не вызывали в нем никакого желания – его возвышенная душа жаждала платонической любви, чтобы писать проникновенные лэ [50], а холмы соблазнительной плоти, укутанные в десяток замызганных юбок, в лучшем случае заставляли его хорошенько приложиться к фляге с вином, а в худшем (правда, до такого состояния он еще не дошел) – взяться за оружие и пойти на штурм крепости.

Каким-то шестым чувством Хубер уловил, что его уединение кто-то нарушил. Он слегка приоткрыл один глаз и увидел, что из-за шалаша выглядывает Джитта. Он уже давно понял, что маркитантка положила на него глаз, но ему до сих пор удавалось избегать ее неотразимого обаяния. Джитта была, почти как все маркитантки из обоза, полненькой, но эта полнота ей шла. А уж лицо у нее было и вовсе привлекательным – удивительно чистым, румяным и сочным, как наливное яблоко.

В отличие от многих других товарок Джитта не прыгала в постель первого попавшегося кнехта. Она оказалась очень разборчивой особой. Хуберт даже подозревал, что ей не чужды возвышенные чувства. Чтобы проверить свой вывод, он однажды спел песню о несчастной любви сиротки Гретхен, и бедняжка Джитта пустила слезу. Правда, эта «возвышенность» никак не сказывалась на ее торгашеских способностях.

Она упрямо держала цену даже тогда, когда Хуберт изображал на своем лице свою самую искреннюю и обаятельную улыбку. Похоже, Джитта твердо придерживалась правила всех маркитанток: торговля и постель – разные вещи. Дело главнее всего, а тем, кто хочет поживиться на дармовщину, лучше закатать губу.

Выждав какое-то время, Хуберт, который даже не дернулся, весело спросил:

– Ну и что ты, Джитта, нашла во мне такого, чего нет у других мужчин?

– Ах! – раздался испуганный возглас, и маркитантка скрылась из поля зрения менестреля.

Он встал и, закутавшись в кусок ветхой шерстяной ткани, служившей ему постелью и одеялом – в зависимости от ситуации, предстал перед пунцовой от стыда Джиттой, которая спряталась за шалаш.

– Ба-ба-ба! – воскликнул, смеясь, Хуберт. – Что я вижу? Наша Джитта, которая никогда не лезет в кошель за словом, изображает невинную пастушку, дитя природы. Что ты забыла возле моего шатра?

– Э-э… Рыцарь… Ну этот… – начала блеять Джитта неожиданно тонким детским голоском.

– Тебя послал за мной рыцарь? – догадался менестрель. – Как его зовут?

– Фон Поленц… – наконец вспомнила Джитта.

– Чудеса… Он что, лишился своего оруженосца? Неужто пруссы проткнули Эриха стрелой?! Это было бы замечательно, одним плутом на земле станет меньше.

– Не знаю… – буркнула Джитта, постепенно обретая душевное равновесие. – Я проходила мимо, рыцарь попросил…

– Что ж, благодарствую, красавица. А поскольку все имеет свою цену, – по-моему, так звучит неписаный устав торговцев? – в том числе и услуги гонца, получи от меня плату.

С этими словами Хуберт снял с веревки, натянутой возле шалаша, большую вяленую рыбину и ткнул ее в руки маркитантки.

– Бери, бери, рыбка очень вкусная. Свежая. Мне сказали, что ты любишь вяленую рыбу. Не так ли?

– Да… Спасибо…

С этими словами Джитта круто развернулась и едва не бегом бросилась прочь. Хуберт расхохотался и занялся своими длинными густыми волосами. Теперь предстояло их хорошо отмыть мыльным корнем, просушить и тщательно вычесать частым гребешком – чтобы удалить мертвую вшу и гнид. А фон Поленц может и подождать – не велика цаца. Да и куда спешить?

Что касается вяления рыбы, то этим делом занимался менестрель. Он сам ее ловил в заливе, сам солил и потом вялил. Для этого Хуберт вкопал два столба и натянул между ними веревку. Но вывешивал сушить свой улов только тогда, когда находился возле шалаша. В противном случае рыбе могли приделать ноги – всегда голодные сариенты, полубратья и прочий служивый люд не гнушался элементарных краж, тащил все подряд, даже то, что можно было назвать съедобным с большой натяжкой. А уж вяленая рыба вообще считалась деликатесом.

«Зачем это я понадобился нашему малышу?» – размышлял Хуберт, направляясь к рыцарским шатрам. И он, и монах с некоторых пор начали считать рыцаря чем-то вроде сироты, приемыша, за которым нужно присматривать. Отец Руперт чинил Хансу одежду и обувь (он весьма ловко упражнялся с иглой и шилом), а менестрель частенько подбрасывал ему что-нибудь съестное, чаще всего ворованное из интендантских палаток, – рыцари тоже жили впроголодь, и только когда приходили корабли с провиантом и вином, они устраивали «обжорные» дни. Вот и сейчас Хуберттащил под мышкой три большие вяленые рыбины.

После того как Ханса фон Поленца вылечил прусский знахарь, он сильно изменился – стал задумчивым, не таким, как раньше, порывистым, не рвался в бой в первых рядах (но и не трусил), а к служивому люду, который присутствовал в воинском лагере, относился без заносчивости, присущей рыцарям. Если другие рыцари мало упражнялись с оружием, больше лежали на травке, пили пиво и строили планы штурма Хонеды – один фантастичней другого, – то Ханс гонял себя до седьмого пота с утра до вечера, вызывая изумление у наблюдателей своей неутомимостью.

Как обычно, Ханс фон Поленц махал мечом, яростно набрасываясь на чучело, набитое соломой, а Эрих безмятежно храпел на пригорке, прикрывшись от мух пышной древесной веткой.