На край света - Кедров Владимир Николаевич. Страница 30

20. Два океана

— Сколь дивно восходящее солнце! — воскликнул Попов, увлекая жену из казенки.

Он заметно похудел за три месяца плавания, но хорошо загорел, и выражение лица стало тверже. Весь облик Попова говорил, что это уж не купеческий приказчик, а кормщик коча, мореход, землепроходец. Скрытая нравственная сила направляла этого человека. Она светилась в его взгляде, делала каждое движение волевым и точным. Человек уж не плыл по ветру, он смело шел, зная, куда идет. Ему казалось, что нет силы, способной его удержать.

— Камень красным пламенем пылает, — говорил Попов. — Смотри! А это облако над солнцем! Сколь ярки его цвета!

Смуглые щеки Кивили разрумянились. Не вполне понимая мужа, она чутьем улавливала его мысль. Она отвечала на своем языке, протягивая руки к солнцу:

— Привет тебе, тойон Юрюнг-Айыы!

— Уруй! Уайях! — подхватил старый Удима, взмахивая руками.

Покрученик Тимофей Месин, стоявший на руле, снял шапку и отер ею лоб. Не в силах удержаться, он откашлялся и проговорил сверху, с мостика:

— Чудно окрест, хозяин! Глянь-ко, льдины-то будто выкрашенные: то зелеными, то розовыми кажутся.

— А вон та, Тимоша, чистый изумруд! Камень такой есть самоцветный.

Попов и Кивиль подошли к носу коча, где возле алажки [89], укрывшись кухлянками, на плотике спали покрученики Филипп Александров и Терентий Назаров. Молодые люди увидели «Рыбий зуб», режущий сверкавшие на солнце волны, а за ним неотступную «Рысь». Последние дни, встревоженный дерзостью анкудиновцев, Дежнев приказал Попову идти впереди. Держась между «Медведем» и «Рысью», Дежнев и «Медведя» с глаз не выпускал и, в случае нападения Анкудинова, мог принять его удар на себя.

Попов присел на борт, всматриваясь в камень — горный кряж, тянувшийся вдоль берега. Кивиль нашла себе место за спиной Попова, на свернутом якорном канате. Некоторое время она молча посматривала то на берег, то на Попова, а затем, сначала тихо, а потом все громче, стала напевать по-якутски.

Попов слушал ее с удовольствием, но слов ее песни не понимал. Пела же она вот что:

Ты, муж мой, русский,

Песню мою слушаешь.

Коль бы я знала,

Может ли песня моя

Сердце тронуть твое,

Я без устали пела бы!

Ты уйдешь, я знаю,

Звездою блеснув,

Одну оставишь меня!

Я ж буду жить,

Вспоминая —

И я была счастлива!

Странная для русского уха мелодия этой импровизации возбуждала воображение, напоминала таежные сказки, сумрак заснеженных лесов. Но Попов уже не слышал пения жены. Его внимание было поглощено отвесным черным обрывом, заканчивающим горный кряж на востоке. Мрачный обрыв четко рисовался на фоне моря и неба. Там море кипело, там волны разбивались о скалы и пенились.

— Ну и грозен утес! — проговорил Дмитрий Вятчанин, подошедший к Попову с группой покручеников. — Что твой нос Эрри!

— А что там на камне белеет? — пробасил самый солидный из покручеников — Лука Олимпиев, ероша кулаком бороду.

— Снег, видимо, — ответил Попов. — В камне, думать надо, — трещины. В них снег и летом, должно быть, не протаивает. Но что-то не видно берега за этим черным утесом; не тот ли это Нос Необходимый, о коем нам чукчи сказывали?..

Дежнев также рассматривал грозный нос. Ватага «Рыбьего зуба» толпилась у борта.

— Вот он, Большой Каменный Нос, — говорил Дежнев. — Необходимый Нос… Так чукчи нас пугали, Михайла?

— Пугать-то пугивали, да не на пугливых напали.

— С русской стороны от носа видна будто речка, — продолжал Дежнев свои наблюдения, — что-то там движется…

— Люди! — вскричал Сухан Прокопьев, указывая на гребень хребта.

На высоте трехсот с лишним сажен на фоне побледневшего неба виднелись фигуры людей, бежавших и размахивавших руками.

— Внизу тоже люди! — воскликнул Иван Зырянин. — Э! Да у моря становище!

— Становище?.. — недоверчиво переспросил Сидорка, прищурив глаз и почесывая за ухом. — Разрази меня громом на этом месте, коль я вижу хоть одну ярангу!

— А шалаши! Открой-ка, цапля, глаза! Видишь, там, левее речки, шалаши, белыми столбами подпертые? Это ли тебе не становище?

— Это яранги? Рыбий глаз! Видал ли кто-нибудь такие яранги?

— То бочки под селедку, — высказал предположение молчавший до того Ефим Меркурьев.

— Не бочки то, а башни, — заявил Степан Сидоров.

— Что это не яранги, то ясно, — медленно заговорил Дежнев. — Яранги выше. Да и крыты они оленьими шкурами. Все ж это тоже жилье… Землянки, может статься. Эти чукчи у моря — зверобои, а не оленные. Оленьих шкур, яранги делать, у них нету.

— Шалаши или башни эти подперты белыми столбами, — размышлял вслух Афанасий Андреев, рассматривая становище. — В толк не возьму, откуда у них столбы? Лесу ведь в тундре не сыщешь…

— А видишь ли, Афанасий, — ответил Дежнев, — столбы все эти гнутые, словно ребра. Не китовыми ли ребрами подперты их шалаши?

— Эх вы, молодцы! — укоризненно проговорил Андреев, обращаясь к Зырянину и Захарову. — Приказный лучше вас доглядел!

— Ясно: кость это китовая, — смущенно подтвердил Сидорка Емельянов. — А снегу-то! Снегу-то в трещинах сколько!

— Ивашка! — вдруг крикнул Дежнев Зырянину. — Неси махавку. Отмаши Феде, чтоб взял мористее.

Зырянин старательно отмахал шестом с привязанной к нему сетью.

Попов показал рукой, что приказ принял.

— Фомка! Отвали от носа, — сказал Дежнев своему рулевому.

Тут же он увидел, что коч не удаляется от берега, и отрывисто и резко подал общую команду:

— На весла! Идти на гребках!

Люди дружно бросились к веслам.

— Сносит на скалы. Надо поберечься, — сказал Дежнев оставшемуся возле него Андрееву. — Вон и Федя гребцов посадил, углядел, значит. Умница! Люблю молодца!

В морскую пучину с высоты трехсот с лишним сажен низвергался водопад. Временами порывы ветра дробили его поток на мелкие брызги. В эти минуты в облаке водяной пыли и брызг улыбалась веселая радуга.

— Ишь ты, красота! — восторгался Астафьев, любуясь водопадом.

— Нос-то, видно, на полдень заворачивает, — заметил Дежнев.

Быстрыми шагами он подошел к рулевому Фомке и взглянул на матку [90].

— Мы уже не на восток, на обедник [91] идем. Позади берега скрылись за носом. Спереди из-за носа тоже не видно берегов… Неужто?..

Волнение овладело Дежневым.

Морской горизонт расширялся с каждой минутой. Свежий ветер гнал волны с белыми гребнями. Легкие облака бежали по светло-голубому небу. Ослепляя, солнце искрилось на волнах и качавшихся на них льдинах.

«Сотня сажен — до края носа, — думал Дежнев. — Что-то за ним увидим?»

— Двадцатое сегодня, Михайла? — вдруг спросил он Захарова.

— Сентября двадцатый день, — твердо ответил тот. — Сегодня — три месяца плаванию.

Нестройный крик донесся с «Медведя», уже вышедшего за нос. Гребцы «Медведя» бросили весла и вскочили на нашести.

— Навались! — раздался ободряющий гребцов голос Дежнева.

Несколько мощных взмахов весел — и «Рыбий зуб» также выскочил за нос.

Море, ослепительно сверкавшее на солнце море, куда ни взглянешь, — вот что увидел удивленный Дежнев вместо горного кряжа ожидаемого берега. Тихий океан открыл перед Дежневым свои просторы. Редкие льдины там и здесь колыхались на волнах, обдаваемые белой пеной.

Гребцы вскочили. Грозные скалы Необходимого носа высились справа, и о них разбивались волны. Сзади и слева на востоке знакомое Студеное море. Его горизонт скрывался в туманной дымке. Спереди — сверкавшие на солнце волны нового, неведомого океана.

— Вот он, край земли Сибирской, — сказал Дежнев.

— Вона! — изумленно проговорил Ефим Меркурьев. — До края света, видно, дошли.