Эльфийский Камень Сна - Черри Кэролайн Дженис. Страница 44

Иногда ей казалось, что, если бы она могла представить его себе целиком, ей удалось бы овладеть им. Лишь раз она была в сердце Элда, войдя туда за руку с Кираном, и это все, что она видела; но и эти воспоминания протекли как вода сквозь сито ее памяти, и она помнила, что они с кем-то говорили, но кто это был? Еще был конь, на котором ехал Киран, а она не могла. А по правде, она даже не была уверена в том, что это был конь, и не помнила она, был ли он красив или ужасен, лишь одно запало ей в душу, что в нем была заключена власть и что однажды ее муж ездил на нем на войну, что существо это было соткано из света и страха, а иногда память доносила легкое лошадиное сопение и цокот копыт, нет, даже не цокот, а отдаленные, слабые раскаты грома.

Она вздрогнула и взглянула в очаг, где трепетал язычок пламени — весной они всегда поддерживали огонь в этом зале, чтобы было тепло. Воспоминания поблекли, как и положено было колдовству, которое всегда так пряталось в этом мире; поблекли для нее, хотя когда-то она все это видела и прикасалась к эльфийскому коню, и встречалась с Арафелью с глазу на глаз.

«Уйди, — надрывалось ее сердце, — не возвращайся, не тревожь нас снова», ибо она знала, что все полученные ею дары и все ее счастье исходят из этого крайне ненадежного источника.

И меркли волшебные дары, как и само волшебство, в памяти своих свидетелей, кроме тех, в ком текла эльфийская кровь.

Поговаривали, что ее муж — Ши, а значит, обречен. Он никогда не упоминал об этом, хотя и знал, что ей что-то известно, и все же ничего не опровергал. Значит, слухи были правдивы, и такова была его судьба. Она знала, знала, что тревожит его в самых глубоких снах, где его преследует Смерть, владевшая частью его и лишь давшая ему передышку. А случилось ли это с ним где-то в Элде на самом деле или то был лишь кошмарный сон, она не знала, ибо все ее воспоминания текли как зыбучий песок. Но бурная ночь и впрямь повергала Кирана в черное отчаяние, которому он давал волю, когда они оставались одни и он мог не изображать веселость, напускаемую для других.

В такие ночи он почти не спал, вздрагивая при раскатах грома, и успокаивался лишь при первых проблесках рассвета. А после он смеялся и улыбался, словно ничто и не тревожило его; но она боялась таких ночей, и когда они случались, что-то в ней сжималось, и она чувствовала себя несчастной.

«Уходи, — молила она, — уходи, уходи!»

Но ей не удавалось договориться, и то и дело смутно и отдаленно, как сон, она вспоминала лицо, всплывавшее перед ней на мгновение, и свет, то отливавший зеленью, то сиявший солнцем и луной одновременно. Детям милы такие безделушки, и их легко увлечь красочными посулами. У Арафели не было детей, по крайней мере, Бранвин ничего о них не знала и считала, что эльф может испытывать зависть.

О Ши рассказывали и такое, а они могли быть так жестоки, так безрассудно жестоки.

Разве не была с ней жестока Арафель, пообещав маленькой девочке неземные красоты и заманив ее в лес, где она потеряла своего пони и чуть ли ни самую жизнь?

«Пойдем, — до сих пор слышался ей голос в снах, — пойдем, ты увидишь настоящую жизнь».

Но это было лишь воспоминание, голос, столь же неразборчивый, как и черты лица.

То, что она лелеяла в своей душе сейчас, было теплым и крепким, как стены Кер Велла, — руки мужа и смех детей. За это она отдала все волшебные обещания.

«Пойдем со мной, — говорил голос, — и ты увидишь, как проходят годы, как они увядают, словно фиалки; но там, куда я иду, нет увядания. Возьми меня за руку и пойдем, не слушай их зов».

— Бранвин.

Она обернулась, не вставая, испуганная тихим окликом мужа — так бесшумно он поднялся по лестнице, но эта бесшумность всегда была в его природе. Он протянул к ней руки, и она протянула к нему свои, и он опустился перед ней на колени, и обнял ее, и погладил ей плечи, и заставил ее посмотреть ему в глаза.

— Ты плакала? — спросил он, ибо слезы еще не просохли на ее ресницах. — О, Бранвин, моя любовь, моя душа, теперь не надо плакать. Они спасены, в тепле и сыты, и ничего не осталось, кроме царапин и содранных коленок…

— Что они там нашли?

— Что-то… Она сказала — глупую русалку… О, не будем говорить об этом. Пустое: прошло, и больше нам нет дела.

— Они больше не пойдут к реке.

— Нет, не пойдут. Они все поняли, — он погладил ее голову, нежно прижав к себе.

— Это все из-за того, что они гуляют в полях, все из-за того…

— Нельзя вырастить цветы в тени — им нужны солнце и ветер, Бранвин.

Она вздрогнула и отстранилась от него, он остался стоять на коленях, держа в руках ее сжатые кулаки. И долго она пыталась вернуть себе самообладание.

— Они не могут расти, как сорняки, — промолвила она. — Они не могут обманывать Myрнy и убегать.

— Конечно, нет. Но с ними талисманы, и сегодня они принесли им больше чем удачу. Она придет сегодня вечером, Бранвин. Сюда.

Она не сразу поняла его.

— Нет, — ответила она.

— Как это нет? — в полном замешательстве переспросил он, и лицо его исказилось. — Бранвин…

Теперь его отчаяние и недоверие — все проявилось; и тогда она сказала, поскольку никогда не вступала в открытый бой с врагом:

— Прости, я обезумела от горя, я лишь хочу мира в своем доме, лишь мира и покоя…

Он взял ее руку и поднес к губам, но она едва ощутила тепло его дыхания.

— Бранвин. Ты слишком многого боишься.

— Чего она хочет?

У него не было ответа на этот вопрос. И глаза его выдавали какую-то тревогу, подтверждая ее худшие опасения.

— Возможно, предупредить нас. Или объяснить. Не более. Возможно, это лишь знак учтивости. Она такая. Вина Ши очень учтивы. Бранвин, она — наш друг. И всегда была другом. Подумай, чьи земли после войны столь благословенны, как наши, есть ли у кого поля зеленее, чем у нас…

— Или дети, — хрипло добавила она, — такие прекрасные и двое? Я ждала. Я ждала пятнадцать долгих лет, и всякий дом был благословенней нашего. Я нянчила дочерей служанок, мечтая о своих, я видела, как дети, которых я качала, становились невестами и женихами, прежде чем у меня родились сын и дочь. И если это благословение, Киран, то оно слишком не спешило дойти до нас, и прости меня, прости, если я люблю их слишком сильно…

— Разве они только твои? — спросил он.

Ей нечего было ответить. Его взгляд обжег ее, и она вздрогнула.

— Это были долгие годы, — промолвил Киран, — но мы не можем взвалить их на плечи Мев и Келли, сокрушая их дух. Но это были хорошие годы, Бранвин.

— Это были хорошие годы, — согласилась она, — но, о Киран, если мы были столь благословенны, и удача сопутствовала нам, то почему не та, обычная, которой одарены все фермерские жены? Я была лишена ее, потому и боюсь, наверное, сейчас…

— Она — наш друг, Бранвин, она спасла их.

Она задумалась, и что-то потеплело в ее сердце, и память ее прояснилась, и она вспомнила свет, вошедший однажды в Кер Велл, и фигуру в ауре этого света, и голос. Она почти увидела ее, ее облик в оборванных и тусклых одеяниях, и лишь лицо не удавалось ей рассмотреть.

— Я бы хотел, чтоб ей здесь было хорошо, — сказал Киран, — за все, что мы ей должны. За ее дружбу. Бранвин, когда-то, давным-давно этот зал принадлежал им. И звали его тогда Кер Глас, не знаю, есть ли еще такое место на земле, где она может быть, одновременно оставаясь в Элде. Если бы не Арафель, я был бы мертв, да и все мы…

«Но есть же Донн, — неожиданно мелькнула у нее мысль, — где ты родился. Он тоже когда-то принадлежал им». Но она отогнала ее прочь, как поступала с любой неприятностью, охраняя свое гнездо для тех, кого любила.

— Мы накроем стол, — промолвила она, ища уверенности в привычных вещах и налагая на сверхъестественное узы приличий, как будто могла заговорить и обуздать его. «Если она окажется у меня в зале, — думала Бранвин, — если она войдет в мою душу, если я смогу ей поверить и вспоминать ее потом, мне будет спокойнее; тогда я привыкну и научусь называть ее по имени».