Слепой секундант - Плещеева Дарья. Страница 26

— Мой бог!

— Позовите лучше на помощь черта — бог от таких злодеев отворачивается!

— Господин Соломин, вы сошли с ума!

— У меня довольно ума, чтобы не передавать вас в руки столичной полиции, а дождаться, пока приедет господин Архаров. Как знать — может, вы подкупили господ из управы благочиния? А этого господина подкупить не догадались! Жить будете здесь.

— Я не могу здесь жить, я должен вернуться! У меня назначены визиты! — закричал Граве с истинным испугом. — Я не могу лишиться визитов!

— Придется! — Андрей взял лежавший на столе персидский нож, потрогал острие. — Афанасий, как сидит передо мной наш малопочтенный гость? И сколько до него аршин?

— Паскудник сидит задом к стене, — доложил Афанасий, смотревший на Граве с истинной ненавистью. — Ежели точно от вашей милости до его поганой рожи — то чуть менее сажени.

— Граве! Сделаем опыт. Фофаня, гляди! — Андрей правильно уложил кард в руку, взял за лезвие, изготовился, метнул.

Не ожидавший такого «подарка» доктор выругался — как многие иностранцы, несколько лет жившие в России, по-русски.

— Ахти мне! — воскликнул Фофаня. — Полвершка от левого уха! Быть такого не может!

Еремей с набитым ртом и Тимошка с оладушком в пальцах радостно засмеялись. Афанасий же молча перекрестился. Кард вошел в стену не слишком глубоко и при Фофанином крике выскочил, ударившись об пол.

— Видите, Граве? Еще одно слово вранья — и я прицелюсь на полвершка точнее.

— Вы же не видите! — воскликнул изумленный доктор. — И повязка! Как это вышло?

— Милостью Божьей!

Если бы Андрей видел физиономию доктора, то прочитал бы по ней: не Божья милость, а кундштюки [8] нечистой силы.

— Итак? — помолчав, спросил Андрей. — Будете говорить?

— Мне нечего сказать, господин Соломин. Это какая-то страшная ошибка. Я вымогательством никогда не занимался. Такого порока не имею…

— Тогда — что общего меж вами и убийцами, завербованными, я думаю, у тайных заправил Сенного рынка, — некоего Дедки и его любовницы Василисы? — наугад спросил Андрей, прозванье «Дедка» выговорив по-русски.

— Я их не знаю! — уперся доктор. — Пустые подозрения, господин Соломин!

— Вы можете объяснить свои сношения с людьми, что выслеживали Акиньшина? Переданный пакет можете объяснить? Нет? Тайные визиты к вам графини Венецкой? Нет?

— Графиня страдает близорукостью, а от очков отказывается — говорит, что ей омерзительны эти круглые стекла на веревочках.

— Это повод для ночных визитов?

— Никто в свете не знает о ее близорукости. Она же хочет казаться молодой щеголихой, когда на нее не нападает приступ благочестия.

— Проверить это невозможно, — сказал Андрей. — И звучит неубедительно. Объяснений по поводу пакета вы не дали. Стало быть, я прав, и вы не напрасно столь мне подозрительны. А сейчас поговорим о письмах…

— Отчего я столь подозрителен? — переспросил Граве. — И какие тайные пороки я скрываю? Эх… — и, треснув кулаком по скамье, доктор на чистом русском языке продолжал: — Да что тут говорить! Пропади все пропадом! Вот он, мой главный порок, — русский я!

— Как это? — спросил ошарашенный Андрей, а Еремей с Афанасием перекрестились.

— А так — кто русскому в Питере позволит доктором быть? Все захватили проклятые немцы! Коллегия только и бдит — как бы русская рожа дальше клистира не прорвалась! Ну, я в Берлине выучился, немецкие бумага себе выправил, год в Кенигсберге прожил, оттуда — опять в Питер. И немцем числюсь! Вот и вся интрига! Понял, Соломин? А эти сучьи дети как-то проведали! Грозились в Медицинскую коллегию донести, что никакой я не Иероним-Амедей Граве, а Васька Турищев из Твери!

— Ни хрена себе! — воскликнул Еремей. — А вот погоди-ка, я в Твери бывал! Сейчас его раскусим! Где ты, сударик, в Твери жил?

— В Затьмачье!

— А пожар помнишь?

— Еще бы не помнить — нас с братом едва-едва из огня вытащили.

— Что в тот пожарный год еще стряслось?

— Да почем мне знать, я малый был.

— Скольки годов? — не унимался Еремей.

— Трех, четвертый пошел, а братец — годовалый.

— Теперь тебе сколько?

— Двадцать девять, тридцатый.

Еремей счел годы, подумал, произвел в голове расчеты.

— О том годе моя тетка Меланья померла, а померла на другой год после коронации… Точно, шестьдесят третий, — сообщил он, — да про тверской пожар узнать нетрудно. А какая в Твери Троица?

— Белая! — чуть ли не вызверился мнимый Граве.

— А скажи-ка ты хоть пару словечек на тверской лад! Как вы, тверичане, себя зовете?

— Цверицане.

— А скажи по-тверски «таперича»!

— Цеперетка.

— Сдается, не врет, — доложил Еремей.

— Но как ты, Василий Турищев, в немцы перекрестился? — спросил все еще не рискующий поверить Андрей.

— Батюшка мой был взят в Берлин, хозяйка к немецким врачам лечиться ехала, со всем двором опричь хором, потом — на воды. Ну, я при нем. Не доехав, съела что-то в немецком трактире и померла. Батюшка был ловок, говорит: Васька, возвращаться нам незачем, осядем-ка здесь. Мы и сбежали обратно в Берлин, а прочая дворня ее назад повезла — хоронить.

Ермолай с Афанасием переглянулись: извольте радоваться, он еще и беглый крепостной.

— Дальше, — потребовал Андрей.

— К аптекарю нанялись. Потом я к доктору Герлиху служить пошел… Ну, сам захотел доктором стать… Батюшка мой, царствие ему небесное, так сказал: деньги тебе на учебу заработаю, хоть на фельдшера выучись — и то кус хлеба будет изрядный. А тут ему вдова подвернулась, он с ней стал жить. У вдовы сын был моих лет, сбежал — какие-то прощелыги сманили. Батюшка, не будь дурак, его бумаги мне отдал… Ну, вот так и пошло…

— А в Питер для чего явился? — спросил Еремей.

— В Питере легче в люди выбиться, чем в Кенигсберге, где каждый про другого знает, что съел на ужин да сколько раз ночью на двор бегал. Большой город, богатые господа — чего ж не жить? Взял Эрнеста и приехал. Все — больше рассказать нечего. Четвертый год я тут.

— Что же… — Андрей понимал, что история Граве, скорее всего, правдива, но оставалось некое смутное сомнение.

— Врет, — заявил вдруг Фофаня. Он, натянув по печному боку веревку, развешивал выполосканные чулки и рубахи.

— Отчего так? — Андрей даже повернулся к вору.

— Оттого — кто бы его в Питере признал? Увезли дитем, да из Твери, приехал здоровый детина, по-немецки чешет, от природного колбасника не отличить. С чего к нему привязались?

— Ишь ты! — обрадовался Тимошка, наблюдавший беседу с Граве молча, наподобие зрителя в креслах партера.

— Вот и от тебя польза, — неохотно похвалил вора Еремей. — Вишь, барин Андрей Ильич, все-таки врет этот цверицанин. Про то, как от покойницы-барыни сбежал, не врет, а дальше — заврался. А на самом деле все складненько — русскую речь он не забыл, но как выдавал себя за немца, то наши барыни при нем по-русски вольготно трещали. Прочее за три года наладить было нетрудно!

— Ты прав, Еремей Павлович, — и Андрей демонстративно перешел на немецкий: — Как вы объясните, господин Граве, то, что вас в столице узнали?

— Я не знаю, — по-русски отвечал доктор. — Вот Христом Богом — не знаю! — и перекрестился на православный лад.

Андрей уловил в голосе отчаянье. Но после всех бед он не был склонен доверять людям.

— Он жил с барыней своей в Твери, — начал рассуждать Еремей. — Потом укатил в Берлин и после того объявился в Питере. Фофаня прав — узнать его было некому.

— Некому, да! Однако узнали и прислали человека. Он мне мое настоящее имя назвал. Что я мог возразить? Вот — плачу ежемесячно понемногу, по тридцать рублей. Последние деньги отдал совсем недавно — отчего-то за ними прислали человека среди бела дня… Да помилуйте, как раз вы, господин Соломин, у меня были! И я выслал Эрнеста с деньгами.

— А не наоборот ли? Не принес ли вам тот человек деньги и передал через Эрнеста? — с подозрением спросил Андрей, начавший припоминать, как Тимошка опознал лазутчика мусью Анонима и помчался его преследовать.